Ульфила
Шрифт:
Ни словом не попрекнул Себастьян гарнизонную службу, но и благодарности не выказал. Попросил дать на всех зерна и мяса и предоставить удобный ночлег, ибо на рассвете хотел выйти навстречу варварам. И съели из солдатского котла все, что там еще оставалось; после повалились вновь прибывшие по постелям и мертвым сном заснули, ибо устали и сытно поели.
Утром комит Себастьян действительно из города ушел. Двигался быстро и незаметно, как ходили римские легионеры еще во времена Гая Мария. Сейчас поискать таких.
Что до Себастьяна, то не был он отмечен ни удачливостью, ни печатью гения –
К вечеру того дня, как оставил Адрианополь, вышел со своим отрядом в долину небольшой речки, к лету обмелевшей. Обнаружили следы тяжело груженых телег, вокруг кони топтались – недавно прошли здесь вези.
Себастьян задачу свою видел просто: истребить как можно больше разбойников. Холмистая местность была весьма подходящей для того, чтобы устроить засаду. Так и поступили. Рассыпались и засели по кустам, однако же так, чтобы не терять друг с другом связи.
Врага увидели вскоре после того, как схоронились.
По другому берегу речки лениво шли вези. Расслабленно переговаривались, только на пленных покрикивали иногда. И телеги их неспешно катились по высокой траве, приминая ее тяжелыми деревянными колесами с железными ободами. По всему видно, хозяевами в этой земле себя чувствовали. Вот один рукой махнул, за холмы показывая, туда, где город Адрианополь. И несколько их засмеялись.
Себастьян выжидал – терпеливый, как те варвары, с которыми всю жизнь воевал. Вот и закат догорел и луна взошла над долиной. Костры готские запылали на берегу. Доносились голоса женщин, когда за водой пошли. Из ночного мрака то высокое тележное колесо выскочит, то оружие блеснет в свете костра.
Дождавшись, пока луна из огромной и багровой станет далекой и холодной, комит поднял руку с мечом, чтобы все сидевшие в засаде видеть могли. По этому сигналу бесшумно выбрались на берег, перешли поток по перекату, где шум воды заглушал шаги, сняли пост и неожиданно обрушились на лагерь. Разгромили все. Погибли почти все вези, захваченные полусонными, и многие пленники, зарубленные в горячке боя по недоразумению – у римлян в темноте не было времени разбирать, на кого руку поднимают.
Себастьян резню не останавливал. Позволил своим убивать, покуда не пресытятся. Бежали всего несколько вези – сгинули в темноте. Их искать не стали. Съели римские солдаты, сколько могли, из того, что вези для своей трапезы приготовили. Воспользовались женщинами, какие в живых остались. Безразлично им было, готские ли жены или пленницы-ромейки насилие претерпевали. Добычу же из захваченного обоза поделили между собой.
Те из вези, кто спасся, бежали к Фритигерну с недоброй вестью. Перед самым рассветом князя подняли, в самый сладкий сон ворвались: беда, князь! Были беглецы в крови, по колено грязью забрызганы, из глаз близкая смерть глядит.
Задумался над их рассказом Фритигерн. Слишком долго, видать, везло его вези. Посылали навстречу готским отрядам военачальников сплошь трусливых да глупых; ныне образумились ромеи (либо по случайности так вышло), поставили толкового человека. Не ожидал Фритигерн от имперцев
Если не Фритигерн изобрел поговорку «против лома нет приема», то, во всяком случае, был усердным ее почитателем. И потому со свойственной ему осмотрительностью повсюду разослал гонцов к мелким готским и аланским отрядам, которые орудовали по всей Фракии: объединяемся и отходим, ибо у ромеев завелся некто, у кого на плечах голова, а не ночная ваза.
И даже взгрустнулось ему о Лупицине.
Не любил Фритигерн трудных путей. Ужасно не любил.
Терпеть не мог.
«Меньшие готы» жили замкнуто. Беспорядков, повсеместно чинимых неистовыми вези, сторонились. То есть, не сами, конечно, сторонились – их Ульфила железной рукой держал.
Как вернулся в деревню от Фритигерна, Ульфила поначалу не хотел даже из дома выходить. Силене наказал гнать всех, кто сунется. Совались же многие, ибо Ульфилу любили и радовались его возвращению. А тут еще слух, что болен. Как не навестить?
Силена объяснял, что нешутейно болен епископ. На ромейском наречии сия хворь «скорбь мировая» именуется. Что это означает, толковать не брался, ибо передавал лишь слышанное от самого Ульфилы, а тот в объяснения вдаваться не соизволил. Добавлял от себя, что от учености, видимо, бывает, поскольку необразованным людям такая болезнь неизвестна.
Вези Ульфилу жалели и уходили, головой покачивая. И македоновские – те тоже жалели.
Авдеев сын, Меркурин, от отца возвратился через день после встречи и при Ульфиле опять осел. Новостей из родительского дома принес немного. Авдей пил больше прежнего. Старший брат, Валентин, кормил всю семью и до сей поры не нашел времени жениться, хотя уже давно пора.
Пока Ульфила в доме таился и молчал, Меркурин по обеим деревням взахлеб рассказывал обо всем, что перевидал. О горячем Алавиве, о хитроумном и отважном Фритигерне. О подлом предательстве начальников ромейских и о том, как были наказаны ромеи. И об ульфилином подвиге: окрестил целое племя с обоими вождями его.
Хоть и молод Меркурин, а слушали его, точно почтенного человека. И многие уже заразились восхищением меркуриновым и к Фритигерну идти хотели, если выпадет случай.
Тогда Силена, прознав про то, решил епископа пробудить от странной его болезни. Как-то раз поутру, когда поесть принес, взял и бухнул в сердцах:
– Пока ты тут валяешься и света белого не видишь, чтец твой, Меркурин-то Авдеев, народ мутит.
Ульфила словам своего бывшего дьякона внял и в воскресный день в церкви показался. Встретили его криками и радостным смехом: исцелился Ульфила!
Поглядел пастырь на стадо свое прежним звериным взглядом. Выждал, пока притихнет. После спросил негромко:
– Что кричите?
– Тебе рады, – за всех ответил один.
Ульфила углом рта дернул: сейчас я вас обрадую.
Заговорил совсем не о том, чего ждали. Полчаса мучил разговором об обязанностях жены и об обязанностях мужа. Терпели «меньшие готы», ибо чуяли: припас для них Ульфила что-то, а сейчас испытывает.
И точно. Проповедь оборвал, как отрубил, разве что вслух не произнес: «Ну, будет с вас; надоело». И Меркурина выкликнул.