Ульфила
Шрифт:
– Не нам судить Промысел Божий, – согласился Ульфила. – Он благ и не постижим для человеков. Но мы – просто люди и, по неразумию своему, страдаем.
Они выбрались из укрытия и пошли по деревне в поисках живых.
Только к вечеру все уцелевшие собрались на пепелище. Кто-то припасы спасенные вынес для общей трапезы.
Меркурин на Ульфилу косой взгляд бросил: неужели епископ хотя бы молитву не прочитает? Так и подзуживало сказать погорельцам, кто с ними делит трапезу.
Но Ульфила молчал и Меркурину дал понять: раскроет рот лишний раз – один останется.
Выискался
Долго лазил тот человек, пока его держали, привязанного за подмышки прочной веревкой.
Наконец, подергал, чтобы поднимали. Потянули, пыхтя, – и сам не из легоньких, да еще труп держит. И вот над краем ямы показалась бледная женщина с синими губами, мокрые волосы к лицу липнут – утопленница.
Пока глазели, доброволец терпение терять начал. Пошевелил трупом и крикнул снизу глухим голосом:
– Да берите же ее скорее, держать скользко.
Опомнились, подхватили тело.
– Там еще есть, – сказал тот же замогильный голос. – Опускайте меня снова.
Вытащил еще троих. Выбрался сам, дрожа от холода. Чьи-то руки набросили ему на плечи теплый сухой плащ.
– Вроде бы, всех поднял, – сказал тот человек. – Дайте выпить. Неужели вина не сберегли?
На месте сгоревшего дома расчистили пепел, на горячую еще землю постелили ветки. От листьев поднимался парок. Ночевали, тесно прижавшись друг к другу, – десяток человек, слишком уставших, чтобы горевать.
Утром выкопали большую яму, собрали по деревне тела убитых. Но трупов отыскали мало, ибо почти все погибшие сгорели в домах.
Ульфила не стал дожидаться конца похорон. Поблагодарил за еду и ночлег и прочь пошел.
Когда они с Меркурином были уже в нескольких верстах от деревни, тот решился наконец спросить:
– Почему ты не сказал им ни слова в утешение?
Не оборачиваясь, ответил Ульфила:
– Мне нечего им сказать.
Валент все на свете проклял, слушая эти вести. Льстецов, что присоветовали внять просьбам Фритигерна с Алавивом, давно уже казнил; но легче не становилось. Спешно послал вместо себя в Персию магистра конницы Виктора, чтобы тот переговоры вел (хоть от персов бы на время избавиться!). Сам же вынужденно обратился вниманием на запад, к этим вези.
Пока император из Антиохии выступить собирался, пока двор императорский от подушек тяжелую задницу отрывал, выслал вперед себя войска, поручив командование господам Профутуру и Траяну.
Легионы, выведенные из Сирии, браво протопали весь путь от Константинополя до гор Гема. Наскочили на вези и без труда прогнали дикие полчища за горы (со стороны Фракии эти горы обрываются почти отвесно, так что и захочешь, не проскочишь). Сами заняли узкие проходы, как бы замуровав супостатов в теснине.
И вот, весьма довольные собою, сидят Профутур с Траяном (и сирийские легионы при них), точно коты у мышиной норы. Ждут, пока варвары перемрут, ибо из этой западни не вырваться.
А из Паннонии к ромеям уже
Между рейнскими и дунайскими легионами особой приязни не было. Скорее, наоборот. Рейнские считали дунайских за второсортную армию; дунайские же ярились и все доказывали, что это вовсе не так.
По причине ли старой неприязни или же и вправду слабая человеческая природа взяла верх над доблестью, но полководца, что из Паннонии подкрепление вел, хватила подагра.
Пока подагру лечили, пока подошли – время прошло. От Гема снова к северу передвинулись и стали недалеко от торгового города Томы, что в устье Дуная.
Вези тотчас же из ловушки выскочили и ромеям на пятки наступать стали. По пути обрастали шайками разбойников, беглыми рабами, дезертирами и местными крестьянами, которых так задушили налогами, что впору хозяйство бросать и идти грабить. Полей перепортили тьму, домов пожгли и того больше.
И ведь не один только Фритигерн разорял Фракию и Нижнюю Мезию той весной 377 года. То сходясь с везеготами, то действуя самостоятельно, ходили по этим землям остроготы и аланы с вождями их Алатеем и Сафраком.
Под городом Томы так сложилось. Ромейские военачальники все поладить между собой не могли. Пока что хоронились за стенами. Легионеры и паннонские солдаты горожанам на шею тяжким камнем сели. Скрипели те шеи, но люди старались не жаловаться: не кто-нибудь уселся – защитники.
Вези невдалеке от Том лагерь разбили. Телеги по кругу поставили, воздвигли как бы свою стену. «Табором» потом такую защиту назовут; готы же называли ее по-своему – «каррайо» («обоз»). Была эта стена достаточно крепка и надежна, чтобы ромеи сочли нужным жить с нею в мире. А готам только того и надобно, чтобы их не трогали; жгли свои костры, жарили мясо – и не собачье, а свинину да баранину, наисвежайшее, с кровью. Пили вино и пиво. Женщины были сытые и ласковые и многие носили детей.
Что плохо в таборе, так это теснота. И чем больше народу прибывало, тем теснее становилось, так что вот-вот должна была взорваться эта сила – от избытка и от ярости ее.
Римляне поначалу выжидали. Все надеялись: вот надоест варварам за телегами сидеть, снимутся с места, и тогда можно будет в мягкое брюхо им ударить, пока не защищено, перебить как можно больше варваров, отнять добычу.
Но сколько выжидать можно? Пока измором варваров взять пытались, те только мощью наливались.
И вот настала ночь, когда жажда боя и скука взяли верх над осторожностью. Все громче кричали за своими телегами вези, и Фритигерн кричал вместе со всеми. Был ли еще так счастлив, как в ту ночь? Полна голосов была темнота. Костры готского лагеря ревели, устремляясь в небо. И знал Фритигерн, что побьет завтра ромеев без счета – и не беззащитных поселян, каких убивать-то неинтересно, а легионеров и солдат вспомогательных паннонских когорт.
И дрожали за городскими стенами ромеи, слушая клики своих врагов и следя за красным отсветом их костров.