Улица убитых
Шрифт:
– Смерть, – повторил Бенджи.
– Точно. Верная смерть. Там добывают Надежду, друг мой. Не советую соваться. Моментальная зависимость, а потом смерть от истощения. Бедные ублюдки летят на маскарад, как мотыльки на пламя, даже не понимая, чем это кончается. Попадают прямо с корабля на бал. Как ты. Но таким, как ты, – Панчо хлопнул его по груди, – там нечего делать.
…надежда стала наркотиком. Дороже золота. Дороже всего на свете.
– Маскарад.
– Да, маскарад. Парад. Карнавал. Как только не называют. Исход один.
Панчо Домингез снял шерстяную кепку, оголив залысину, положил на стойку перед с собой и
– У меня пропал бумажник, – сказал Бенджи. Хотя то, что он действительно хотел бы сейчас сказать, звучало как «какого черта эта штуковина делает в моем кармане?».
– Да-да, я знаю. Не парься. Все мы иногда бываем без бумажника.
Бенджи посмотрел на стоящий напротив стакан с двойной водкой. Панчо положил на стойку две купюры и отпил треть.
– Что тебе нужно?
– Да ничего, – Панчо отвечал импульсивно, скрипя горлом, как связкой консервных банок. – Что с тебя можно взять? Просто пожалел. Щенка на дороге бетонного катка тоже жалеешь. Большинство проводит мимо, но не я. Я спасаю бездомных щенят. А те в ответ кусают мою руку.
Домингез отвел взгляд. Такие парни не встречаются повсеместно. Они просто врываются однажды в твою жизнь и под благовидным поводом приносят с собой проблемы. Иногда маленькие неприятности, вроде повестки в суд. А иногда крупные, вроде путевки на тот свет. И то, и другое они делают с улыбкой спасателя щенков, прилагающейся к грошовой униформе почтового служащего. Панчо опрокинул стакан и треснул о стойку в тот момент, когда раздался взрыв.
На телеэкране транслировалась картинка с одной из камер наружного наблюдения. На ней сломя голову разбегались в разные стороны люди, спотыкаясь о поваленные лотки с праздничной атрибутикой. Сквозь крики людей прорвался хлопок. Взрыв раздался с противоположной стороны квартала, где праздновала толпа. Бенджи вскочил со стула и выбежал на улицу. Через два переулка он выскочил на набережную. В воздухе повисло густое облако кислого дыма. Тяжелый едкий запах, от которого резало слизистую.
На Улице Убитых царила паника. Одни пытались спастись, другие спасти. Кто-то брызгал на асфальт из балончика с аэрозольной краской. Бенджи вспомнил, что когда-то уже видел что-то подобное. И тогда вокруг были реки крови. Она была повсюду – на людях, домах и асфальте; на оторванных конечностях и обугленных до костей участках плоти. Хотя воспоминания и были не полными. Будто черно-белыми.
Жертвы взрыва обратились в статуи. Одни из глины, другие из мрамора, третьи из гранита. Они застыли в тех позах, в которых их застал взрыв. Всего около тридцати силуэтов. Среди них и похотливые монашки-францисканки, и греки, и несколько гангстеров, застывших красной глиной в объятиях друг друга. Там же была и гейша. Бенджи заметил ее не сразу. Она стояла чуть поодаль, у фонарного столба, словно отлитая из стекла.
Бенджи прикоснулся к ее прозрачному лицу. На нем не было улыбки. Оно хранило мрачное безмолвие. «Она похожа на статую ангела», – подумал Бенджи. Эта мысль словно преодолела время и пространство, прежде чем поместиться в его голову. Она была из другого мира. Не из того, в котором девушка в одночасье обращается в груду стекла. Бенджи почувствовал это, как чувствуют голод или боль – физически. Повисшая в воздухе дымка растворилась. Вдалеке заревели серены. Он стоял один посреди опустевшей улицы.
– Ты что, хочешь, чтобы на тебя все повесили? Быстро в машину, – голос Панчо Домингеса раздался из переулка. Он подался вперед и с тяжелым грудным хрипом открыл пассажирскую дверь своего «Паккарда». Машина была старой. Такие были популярны в 30-х. «Паккард Твелв» – настоящий суперкар своего времени. Мощный, но в то же время элегантный автомобиль. Сирены стали ближе, вдалеке сине-красным светом мерцали проблесковые маячки.
Бенджи не стал размышлять над сказанным и с разбегу нырнул в автомобиль. «Паккард» с визгом рванул с места, летя прочь от места трагедии.
За Надежду здесь могут убить. Это царство боли и страха.
2 глава
Священник настоял на церемонии по всем канонам. Его прихожанка не могла остаться без места на кладбище. К тому же, ритуал давал близким покойной возможность попрощаться, как того требует христианская традиция, и найти утешение в месте, где установлен кенотаф. Поэтому ее похоронили в пустом гробу на местном кладбище, расположенном на живописном холме, покрытом клевером, в тени могучих хвойных деревьев.
Виктор слышал о том, что иногда в землю кладут пустые гробы. При кораблекрушениях или при сильном взрыве. Когда достать тело невозможно. Или же от тела не остается ровным счетом ничего. Однако он никогда не мог предположить, что эта незавидная участь постигнет, точнее, коснется его. Вероятность такого исхода – один на миллион. А он ведь и в лотерею ни разу ничего не выиграл.
И хотя это обстоятельство печалило его (и горе его было велико, в этом Виктора никто бы не сумел упрекнуть), требование священника казалось ему чересчур жестоким. Стоя на краю могилы, бросая на крышку пустого гроба последнюю горсть земли, он чувствовал себя идиотом на отчетном празднике всех идиотов. Священник дочитал молитву, которую толком некому было послушать. Несколько присутствующих, среди которых были лишь соседи Виктора, побрели домой. Побрел и он.
Ее похоронили погожим весенним днем спустя три дня после вести о крушении дирижабля. Виктор был раздавлен, но все же взвалил на себя хлопоты по организации поминок. Никаких изысков: омлет, бекон, домашний сыр, да немного вина. А после всего, он исправно навещал кенотаф на вершине холма. Полол траву и протирал могильный камень, отлично понимая, что смысла в этом нет, но так положено. Он выдирал сорняковые растения одно за другим, утирая рукой выступившую испарину. Относил за покосившуюся ограду, затем сжигал, задавая из раза в раз один и тот же вопрос: «Зачем я ее отпустил?». Ответ он знал всегда – она бы не стала спрашивать его разрешения. Но, задавая себе этот вопрос, он чувствовал, будто мог изогнуть линию судьбы и все изменить, если бы ему представилась такая возможность. От этого на душе становилось немного легче.
Спустя почти сорок лет он стал относиться к кенотафу как к памятнику, установленному в ее честь. Как только эта мысль укоренилась в душе Виктора, ухаживать за пустой могилой он стал в два раза тщательнее. К тому же он давно был на пенсии, а сидеть без дела было не в его характере. Дом, в котором он прожил всю жизнь, также был в идеальном порядке. Доски, выкрашенные в белый цвет, исправно лакировались. Занавески стирались раз в три недели. Никакой пыли на полках или кухонных шкафах (даже сверху) – она ее не терпела.