Улица вдоль океана
Шрифт:
— Астафьев, ты чего? Костенька, милый, да ты что?.. Только посмей… Убью! — Она воровато оглядывалась в поисках отлетевшей палки.
— Настасья Николаевна… Да я… Это вы? — ничего не мог сообразить Костя — Что такое?.. Как прикажете понять?
— А мне как понять?.. — спрашивала насмерть перепуганная Настасья Николаевна, продолжая отползать все дальше, — Ты зачем ты чего это за мной увязался? У меня муж… дети…
— За вами?.. Что же вы на снегу? Встаньте, пожалуйста…
— Не подходи!.. Убью! — свирепо крикнула Настасья Николаевна, проворно поднимаясь и хватая со снега свою палку.
Костя неожиданно громко рассмеялся и закричал:
— Убейте меня, Настасья Николаевна!.. Роковая ошибка!.. Я вора ловил, Настасья
— С чердака? — изумилась Настасья Николаевна, осторожно приближаясь к нему с выставленной вперед палкой, — Я на их чердак не лазила… я в своем дверцу от пурги закрыла… Ты дома попутал, что ли?
— Опять пурга?.. Ха-ха-ха… — не унимался Костя.
— Да ты пьяный, я смотрю… Батюшки, до чего набрался. — Настасья Николаевна совсем близко подошла к нему.
— Пьяный… Я пьяный, — перестав смеяться, пожаловался сидевший на снегу Костя. И с чувством достоинства объяснил — Я в порт иду… У меня наркоз, Настасья Николаевна… У меня зуб выдернули…
— Вставай, Костенька, вставай!.. — Настасья Николаевна, заботливо поднимала его и отряхивала, — Пурга должна быть, я потому в пекарню спешу… Замерзнешь ведь… Я тебя домой проведу…
Шальные порывы ветра пропали, снежная пыль больше не вскидывалась. Поселок, расцвеченный редкими желтыми огоньками окон, лежал в первозданной, беззащитной тишине ночи, облитый все тем же серебряным полыханием луны… Настасья Николаевна вела Костю по сугробистым улицам, держа обеими руками под локоть. В голове у Кости была полная просветленность, а тело легкое-легкое. Он все хорошо понимал и зорко видел: Вот рядом висит на его руках Настасья Николаевна, хорошая женщина, заведующая пекарней… В пекарне стали выпекать горячие бублики… вкусные, называются «Олений рог»… об этом было объявление в газете…
…Утром Костю разбудило радио. В голове у него гудело, как в машинном отделении, нестерпимо ныла челюсть… Костя прошлепал к порогу, погрузил в ведро кружку и испил холодной водицы. Лишь потом узнал голос Лешки Монахова. Костя сел на кровать, стараясь уловить, о чем таком передает Лешка. Но ничего не понял. Тогда, будто специально для него, Лешка, никому не подражая, скороговоркой повторил:
«Всем, всем, всем!.. Передаем экстренное сообщение! Ожидавшейся вчера вечером пурги не будет. Как сообщают синоптики, пурга прошла стороной. В связи с этим рабочий день начинается в положенное время, а также занятия в школе. Просим приступить к работе и учебе… Повторяю. Всем, всем, всем!..»
По дороге в котельную Костя свернул в проулок к почте. Все было буднично в поселке. В синей полутьме утра горели фонари, спешили на работу люди, пряча в платки и шапки носы, противно и нудно скрипел снег…
Остановившись в сторонке от фонаря, чтоб его не видели, Костя ждал, когда из служебной двери начнут выходить почтальоны. Катя появилась первой, поправляя на плече ремень тяжелой сумки.
— Здравствуйте, Катя, — сказал Костя и, протянув запечатанный конверт, смущенно спросил осипшим до крайности голосом: — Вам нетрудно опустить в десятый дом?
— Вы что, поссорились? — насторожилась Катя, учившаяся с Зиной в одном классе и тайно завидовавшая, что за гонористой Зинкой бегает такой самостоятельный и серьезный парень, как Костя.
— Нет, нет… зачем же нам ссориться? — сипло поспешил развеять ее догадку Костя.
— Опущу, — сказала Катя и пошла своей дорогой.
В письме Костя писал:
«Зина! Зиночка! Прости меня, пожалуйста! Вся причина в принятом наркозе и моем вырванном зубе. Если простишь, буду ждать тебя сегодня у школы. Если не простишь… ну, что ж! Я мучаюсь, но я не Ромео и красиво каяться не умею. Значит, договорились? Жду сегодня у школы».
А пока он пошел в котельную принимать смену.
Старательские
Дуня Ивановна
В это лето ночи для Дуни Ивановны превратились в сплошную маету. Не было такого, чтоб, улегшись с вечера, она спокойно проспала до утра и проснулась лишь потому, что отдохнувший организм сам потребовал пробуждения.
А все оттого, что еще в июне бригада Кольки Жарова перетащила с верховья ручья свою понуру [2] и стала мыть золото в каких-то сорока метрах от дома Дуни Ивановны. Круглые сутки две «сотки» [3] грызли ножами неподатливый каменистый грунт, горнули его в бункер понуры, и круглые сутки над ручьем и над сопками висел нудный стук машин.
2
Понурой старатели называют приспособление для промывки золота. Оно состоит из бункера и колоды, разделенных решеткой-заглушкой.
3
«Сотка» — бульдозер в 100 л. с.
Днем этот стук Дуню Ивановну не тревожил, она как бы и не слышала его, а по ночам не давал спать. В ночь она просыпалась раз по пять, шлепала босиком на кухоньку, отгороженную от закутка, где стояли ее кровать и ножная машинка, ошкуренными комлями нетолстых лиственниц, пила из трехлитровой банки воду, настоянную на терпкой голубике, затыкала уши ватой или повязывалась пуховым платком и снова укладывалась под стеганое одеяло на скрипучую кровать.
Иногда это помогало: поворочавшись немного, она засыпала. Но бывало, что пробудившее ее рычание бульдозеров застревало в мозгах, звуки продолжали удерживаться в укутанной платком голове, и так звенело в ушах, что не было спасу улежать на кровати. Тогда Дуня Ивановна подымалась, надевала длинный байковый халат, валенки и телогрейку, брала замусоленные карты и выходила на крыльцо, ворча: «Хоть бы вы на время поломались, черти железные!»
Белая ночь ударяла ей в лицо холодной свежестью, окончательно прогоняла сонливость, разглаживала примятую подушкой кожу на щеках… Дуня Ивановна бросала на остуженные доски жгут серой пакли, усаживалась на нее, машинально тасовала карты..
Все, что виделось вокруг, не задерживало ее внимания настолько было привычно глазу.
Внизу, за домом, протекал по мелкой гальке ручей, за ручьем земля сбивалась буграми, потом вскидывалась сопкой. За ней другая, третья, и все небо было прошпилено их острыми вершинами. На сопках зеленели лиственницы, а на голых черных буграх стояли домики старателей. Те, что называются передвижками: подцепи такой домик бульдозером — и тащи его по ручью, по тайге в другое место. Но старатели уже пятый год мыли здесь золото, полозья под домиками сгнили, покосились, и в случае переезда жилье грозило рассыпаться. А в недвижном виде оно еще славно служило, и шесть мутных голых окон шести передвижек глядели с бугров на домик Дуни Ивановны, что одиноко заскочил за ручей и скворечней примостился на боку сопки, такой же высокой, поросшей лиственницами, мхом, брусникой, голубикой и морошкой, как и все другие.
С крыльца своей скворечни Дуня Ивановна видела все, что делалось внизу на ручье. А делалось всегда одно и то же. Бульдозеры грызли подножье противоположной сопки, подтаскивали к бункеру грунт, вода проволакивала его по колоде, вышвыривала вон камни. Когда камней набиралось много, один из бульдозеров отваливал их подальше от понуры. Вся узкая долина, зажатая с двух сторон сопками, горбилась завалами отмытой породы.
Если в смене работал сам бригадир Колька Жаров, то он приглушал бульдозер, вылазил из кабины на гусеницу, кричал Дуне Ивановне сиплым голосом: