Улица вдоль океана

Вакуловская Лидия Александровна

— Они каждый год на двадцатое кивают, а моют до белых мух, — ответила Дуня Ивановна. — Вон в том году в морозы мыли. Пятьдесят стояло — и мыли. Страх, сколько золота на снос ушло…

— Зачем мыть тахда? — удивилась Дайма.

Дуня Ивановна прихлопнула комара на щеке и усмехнулась, — до того младенческий вопрос ей задали. Выходит, и муж у Даймы старатель, и сама все лето в артели толчется, а ничего-то о золоте не знает: почему в морозы моют, почему лес валят, костры жгут, воду в резервуарах греют, мерзлые глыбы пропускают? Выходит, не знает, что такую глыбу никакой кипяток не расплавит, так и выскочит

она из колоды, не отдав прибору золота. Слезы, а не промывка. Ни себе, ни людям. Как-то спорили при ней на почте двое мужчин насчет зимней промывки, и один говорил, что на международном рынке килограмм золота купишь в пять раз дешевле, чем ухлопаешь на этот килограмм в морозы.

— Затем, что из управления приказывают, — ответила, помолчав, Дуня Ивановна, — Ты Яниса своего спроси, он тебе скажет.

— Мой Янис сказал: артель уже план стелала, больше плана моет.

— Бестолковая ты, Дайма, а говорила, в женсовете была, в местком тебя выбирали, — снова усмехнулась Дуня Ивановна. И стала растолковывать: — Мало, что план дали, а другие, может, не, дали. А раз не дали, общая картина какая получается? Вот то-то же. Значит, дальше надо мыть, всем миром навалиться, пока нужные проценты не добудут. В том году председатель отказывался, даже на хитрость пошел: разобрали все понуры, вроде на ремонт поставили. А пропесочили его где надо, и опять собрали. Под Новый год тут вся долина кострами горела да пар клубами висел. А ты говоришь — план дали.

— Я здес остаца зимой не могу, в Каунас паету, — сказала Дайма, внимательно выслушав Дуню Ивановну.

Они примолкли. Только махали перед собой руками. Дайма сняла накомарник, закрутила им над головой, разгоняя комариную тучу. Голова у нее была белая, как сметана, лицо — тоже белое, в паутиньих морщинках. Все лето Дайма прятала лицо от солнца, терла его какими-то мазями, и оно казалось не живым, а пергаментным.

— Дуня Ивановна, а вы кахда совсем отсюда паетите? — Ни с того ни с сего спросила Дайма.

— Совсем? — удивилась Дуня Ивановна. — Об этом я не думала.

— Янне сказал: скора эта талина бросать будут. Два лето помоют, потом сактировать будут.

— Так это как еще сложится, — сомнительно покачала головой Дуня Ивановна. — На золоте все переменчиво. Мы когда-то с моим Григорием Павловичем на Рогаче жили, участок такой от прииска был. Мыли, мыли там золото, потом говорят: кончилось. Побросали дома, позабирали вещи и разъехались кто куда. Года через три слышим с Григорием Павловичем — опять Рогач открыли. И будто выяснилось, что золота там лет на тридцать хватит. Давай наново на Рогаче дома строить, вместо тех что от беспризорности погибли, давай наново электролинию по тайге тянуть. Вот тебе и сактировали.

— А если они выселять вас будут? — неожиданно спросила Дайма, и спросила отчего-то шепотом.

— Как выселять? — не поняла Дуня Ивановна и прихлопнула сотого, должно быть, по счету комара на руке. — Ах ты, пакостник!

— Туня Ивановна, я вам атин сэкрэт скажу, но вы никахда не скажите, как сэкрэт знаете, — торопливо заговорила Дайма — Вас в поселок выселять будут, квартира хороший тадут с удобством. Вчера на ужин решали, сказали: ваш дом на большой золото стоит, огород на золото. Двадцать кило возьмут, но прокурор разрешать толжен. Горначок сказал: прокурору заявлений написали.

— Какое

заявление? — побелела Дуня Ивановна.

— Штоп выселять позволил. Жаров рухался: надо Туня Ивановна харошо прасить, она хороший. Илушка татарин тоже рухался: не нада прасить, нада, штоп прокурор решал.

— Да разве могут силой переселить? — не поверила Дуня Ивановна.

— Горначок сказал: наша дела в шляпа, — заверила Дайма Помолчала, сказала: — Не знаю, Туня Ивановна, почему вам здес нада? Там квартира хороший. Почему вам нада в этот сарай жить? Скушна здес, холотно.

Дуня Ивановна не ответила. Смотрела куда-то поверх лиственниц, казалось, на солнце, от которого остался только бледно-желтый краешек, застывший над вершиной сопки, далеко-далеко чернеющей на горизонте…

Дайма посидела немного и ушла. Поднялась и Дуня Ивановна Вошла в дом, заходила туда-сюда по дощатой комнатке. И решила: неспроста Дайма принесла ей эту весть, неспроста про квартиру с удобствами говорила. Послали ее предупредить, чтоб не было потом неожиданностью для Дуни Ивановны прокурорское решение.

Окно выходило на огород. За огородом, в низине, ползали «сотки». На работу заступила смена Кольки Жарова, и «инженер-колодник» Митя Ерохин начал с того, что разводил в сторонке от понуры костерок. Дальше, на бугре, возле домика-передвижки, где помещалась конторка, стояла машина с кузовом-будкой. На крыльце сидела Сима, красивая девушка, строгая, носит военную гимнастерку, хромовые сапожки. Ссыплет металл в мешочки (для каждой бригады свой мешочек) — и назад в поселок.

Со стороны послышался частый рокот мотоцикла. Потом показался и сам мотоцикл, управляемый горнячком. Сзади сидел бригадир Муха. Значит, сняли золото в его бригаде, везут Симе.

Мотоцикл, подвернул к конторке. Сима поднялась, все пошли в домик. Спустя малое время опять все появились на крыльце. Сима с шофером сели в кабину и уехали. Высоченный Муха помаячил столбом на дороге, глядя вслед отъехавшей машине, и широченными шагами пошел с бугра к ручью — назад в бригаду. Горнячок покурил на крыльце, бросил окурок и пропал за дверью.

Дуня Ивановна начала переодеваться. Достала из самодельного шкафа темное вельветовое платье в широкий рубчик, надела его. Надела резиновые боты (по ручью в туфлях не пройдешь), повязалась крепдешиновой косынкой. Дошла до порога и вдруг вернулась, снова присела к окну. Нет, не пойдет она к горнячку. К чему идти, о чем просить? Плакаться, чтоб не трогали ее дощатые хоромы, не рушили огород? Так ведь не помогут никакие слова. В других местах не то что одинокий дом — целые поселки сносили, если они на хорошем золоте стояли…

Так и случилось. Недели через две Дайма по секрету сказала ей, что прокурор подписал бумагу на переселение, не сегодня-завтра придет, мол, к ней делегация уговаривать переезжать.

— Пусть приходят, — смиренно ответила Дуня Ивановна и подумала в ту минуту, что Колька Жаров так и не пришел к ней с Ерохиным в гости, как обещал. Правда, слово свое сдержал: «сотки» больше не приближались к ее огороду.

Ночь она не спала: и бульдозеры молотили моторами под окнами, и разные мысли теснили голову. А утром взяла кирку, лопату и пошла вверх на сопку, к могиле Григория Павловича. Цемент она отнесла туда еще вчера, вчера наносила и воды в железную бочку.