Улица вдоль океана
Шрифт:
Когда опорожнили миски и банки, Авдей Спирин поднялся, расправил плечи, вытер застиранным платком рот, сказал поварихе:
— Слушай, девка. Ты вот что. Я при своих ребятах сейчас говорю, но и другим намекну. Если тебя кто пальцем тронет, я голову этой гадине откручу и в кусты заброшу. Со мной шутки плохи. — Авдей сжал здоровенный кулак и слегка пристукнул им по столу, отчего жалобно зазвенели миски.
— А кто меня тронет? — с вызовом сказала повариха.
— Не хорохорься, — строго свел кустистые брови Спирин. Потом кивнул на бумажку на стене, призывающую
Спирин вытащил из кармана пачку денег, положил на край стола.
— За июнь.
Повариха покраснела, округлила каштановые глаза, потом часто-часто заморгала.
— Это много, куда столько… Зачем же? — растерялась она.
— Мы прежнему повару столько платили, а ты что — хуже него? Только он посчитал — мало и сбежал. А мы с тобой трудовой договор заключим.
Повариха помолчала, потом сказала:
— Не знаю… Подумаю.
— Ну, думай, — согласился Спирин, пошел к выходу, но остановился. — Да, вот еще. Я лично не знаю, как тебя звать.
— Марья Ивановна, — ответила повариха.
— Ивановна ни к чему. Маша — и концы, — решил Спирин. Так начиналось знакомство Марьи Ивановны, или просто Маши, со старателями.
А через месяц она уже выбегала по утрам на крыльцо и кричала в сторону палаток:
— Мужья, а мужья, завтрак стынет! Кто первый придет — молоком напою, вчерашнее осталось!
«Мужья» выбирались из палаток, нечесаные, с помятыми лицами, раздирали сонные глаза, умывались из бочек, крякали, охали, фыркали. Потом терли сапогами влажные мешки у порога, садились завтракать за длинный стол, сбитый из щелевок. Ругаться при ней избегали, зато уж возле понур отводили душу.
Словом, мирно они зажили: тридцать старателей и повариха Маша. Оказалось, что женщина она веселая, проворная и говорливая. От раннего утра, весь белый день и половину белой ночи она топталась у плиты, бегала в погребок, жарила, парила, варила. И за этими занятиями сама с собой разговаривала.
— Ах, мамочки мои, каша горит! — вскрикивала она, бросаясь от стола к плите, — Ох, раздерут меня мужья на маленькие части!
Или выглянет за дверь, схватится полными руками за сердце:
— Батюшки, мужья идут — посуда не мыта!
«Мужья» сами ездили в поселок за продуктами, стреляли в тайге оленей, теперь, правда, не каждый день, добывали куропаток и зайцев, таскали ей воду, носили ведрами морошку и голубику на компот, а иногда и букеты кипрея или иван-чая. Букеты стояли в банках на обеденном столе: и те, что приносили «мужья», и те, что собирала сама.
И приставать к ней не приставали. Шуточками-прибауточками перекинутся — все. «Эх, Машуха, — скажет кто-нибудь, — выходи за меня замуж. На Черное море закатимся, я тебя виноградом закормлю!» Она будто всерьез ответит: «Полетим, что за вопрос. Вот только промывку кончим».
Был, правда, случай, когда все тот же Володька
— Ну, долго так продолжаться, будет?
— Как? — отступила она от него.
Он опять подошел. Красивый был Володька: волосы пшеничные, глаза зеленые, брови угольные.
— Ведь я не забыл веник и не забуду. — Губы у него вздрагивали, не то от прежней обиды, не то от волнения. — Слушай Маша, давай с тобой исчезнем отсюда, куда-нибудь в другую артель махнем. Я только об этом и думаю, в машине сижу — думаю, на топчан повалюсь — думаю. Ты можешь это понять. Может, у меня это первый раз в жизни.
Маша опять отступила. Нехорошо ей стало. Схватит сейчас, кричи не кричи — кругом тайга.
— Шутник ты, Володя, — притворно засмеялась она — ну как с тобой говорить: тоже в шутку или серьезно?
— Ты серьезно, — сказал он, подступая к ней.
— А если серьезно, так я замужем, — рассердилась она. — У меня сын есть.
— Была б замужем, при нем сидела, — не поверил он.
Совсем близко грохнул выстрел. Володька насупился.
— Спирин твой небо дырявит. Опять по следу бегает, караулит. Защитник нашелся!
— Пусть караулит, — Маша ободрилась, услыхав о Спирине. — От таких, как ты, и караулит!
— Дуреха, — сказал Володька. — Он за убийство сидел и тебя кокнет.
Повернулся и ушел. А над ручьем снова — прокатился выстрел, потом еще один.
Маша постояла на берегу — думала, Спирин появится. Прошло с четверть часа — ни выстрелов больше, ни Спирина. Она взяла сумку и ушла от ручья, так и не помывшись в его теплой воде.
А на следующее утро с крылечка снова летел ее голос:
— Мужья, а мужья, завтрак стынет! Ну-ка, чья бригада первой явится?
Она называла их мужьями, а законный ее муж и единственный остался во Владивостоке, и вскоре все узнали, почему так случилось — сама рассказала.
Единственный ездил главным кондуктором на товарняках и так пил что в один прекрасный день она не выдержала: схватила на руки сына и в чем была прибежала к своей матери. Оставила Вовика — и скорей в аэропорт… Ни о чем не думала в ту минуту, одного хотела: куда угодно уехать, лишь бы подальше от своего главного кондуктора. Ближайший самолет летел на Магадан, она в горячке взяла билет. Уже с Колымы написала матери: будь что будет, а жить с ним не могу. Встретились дорогой хорошие люди, помогают найти работу. Побереги Вовика, устроюсь — заберу его. И на прежнюю работу написала, в паровозное депо: так и так, берите другую нормировщицу.