Улица вдоль океана
Шрифт:
Проехав километра три, Сергуня резко затормозил.
Парень в телогрейке, подхватив с обочины тугой рюкзачок, подбежал к кабине:
— На Магадан не едешь?
— Давай садись, малость подброшу, там пересядешь, — сказал Сергуня, опасаясь, что парень останется и он лишится попутчика.
Парень швырнул в кабину рюкзачок, забрался сам, поставил на рюкзачок ноги в пыльных болотных сапогах.
Сергуня боковым зрением оглядел попутчика. Ничего парняга, видать, из глубинки к трассе пробирается. Суток двое пробирается: щетиной успел обрасти. И спал у костра, видать, —
— Домой двигаешь?
— Угадал. Дочка именинница, годик исполняется. Еле, понимаешь, вырвался. Дают четыре дня. Я своему шефу толкую: два дня туда, два назад, день там. А он свое гнет: четыре — и точка. Ладно, думаю, давай четыре, пока даешь, но ты меня и через неделю не увидишь.
— От Прощай-Мамы идешь?
— Угадал. Высоковольтную по распадку тянем.
— Ну, покалякай чего, а то меня в сон кидает, — попросил Сергуня. — Я ночь не спавши.
— Это — пожалуйста. Про что тебе? Вот вчера от шатуна еле ноги унес. По тайге часа два чесал. Понятно?
— Непонятно, но интересно. Валяй про шатуна, — разрешил Сергуня.
По душам
Была суббота. В райцентровском ресторане гуляли старатели, отмечали конец промывки. Гуляли без жен, без невест, без знакомых девчонок: таков был закон — кто мыл, тот гуляет.
Столы для них сдвинули в единый ряд вдоль стены. На столах, среди батареи бутылок, кроме обычной закуски в виде винегретов, селедок, колбас и бифштексов, красовались в неограниченном количестве свежие помидоры и огурцы. Сам пред гонял за ними на ЗИЛе за триста километров в одну колымскую теплицу, привез полмешка, и ни один овощ не погиб в дороге от мороза.
На помидоры с завистью поглядывали прочие посетители, в основном командировочные, так как местные в ресторан почти не ходили.
В низком зале стелился папиросный дым, пахло жареным, а с эстрады так гремело, что лопались барабанные перепонки. Трое музыкантов — ударник, пианист и скрипач — старались вовсю. Музыканты были крепкие парни, и у одного была луженая глотка.
— Для Жоры, улетающего на «материк», — «Черемшина»!— объявляла глотка в микрофон и в бешеном темпе начинала скандировать слова песни, нещадно коверкая украинский язык.
Крепко подвыпивший Жорка Дудов поднимался над столом, расплывался довольной улыбкой и кивал налево-направо: это я, дескать, Жора, улетающий на «материк», для меня, дескать, поют.
За песню полагалась пятерка, Жорка Дудов платил десятку, заказывал еще и еще. Заказывали Валька Козырь, Сеня Мякишев, заказывали почти все. В микрофон то и дело неслось:
— Для Виктора из артели «Рассвет», улетающего в Одессу, — «Ты Одессит, Мишка»!..
— Для Миши из Магадана — «Колымская трасса»!..
— Для жены старателя Гриши, Сони, отдыхающей в городе Ялта, — «Не уходи»!..
— От бульдозериста Васи для всех посетителей — «Очи черные»!..
В перерывах музыканты подсаживались к старателям, пили из фужеров шампанское, нажимали на помидоры. Им толкали в руки деньги, заказывали песни. Деньгами ведал скрипач — краснощекий, одутловатый, с черными, по плечи, космами. Он запихивал
Жорка Дудов лез целоваться к ударнику с луженой глоткой, с липкой челкой над низким лбом.
— Пей, ты пей… Я тебя люблю!.. — говорил ему Жорка, роняя на щеку хмельную слезу, — Давай с тобой за искусство!..
Скрипач, заискивающе улыбаясь, говорил бригадиру Кешке Бабичу:
— Я вас с прошлого года помню, вы тогда столик перевернули. Кажется, в прошлом году вы тоже в ноябре золотой урожай отмечали. Я прав или нет?
Кешка ничего не ответил, просто отвернулся. Он мог бы объяснить патлатому, что столик перевернул не нарочно: зацепился сапогом за тонкую ножку стола, когда вставал. Но объяснять не стал. Скрипач ему не нравился. Вообще ему не нравились музыканты. Ему было противно, что такие лбы что ни вечер дерут горло в этих прокуренных стенах, сшибают пятерки, подсаживаются к столикам за стопарями. Ему не жаль коньяка и шампанского, просто муторно на все это глядеть..
Кешка заметил, что бригадир Славка Тарасов, этакий тихоня с виду, поволок свой стул на другой конец стола, к преду. Кешка смекнул: опять заведет разговор о терраске над ручьем Звонкий. Из-за этой террасы Кешка недавно схватился с Тарасовым — на терраске предполагалось хорошее золото, уступить его никому не хотелось.
Кешка выбрался из-за стола, тоже взял свой стул и тоже подсел к преду.
Пред был молод, одних лет с Кешкой — где-то под тридцать. На нем был толстый васильковый свитер, и в этом свитере при градусах, пред совсем упарился. Он вытирал платком свое ореховое, с еще несмытым летним загаром лицо, махал перед собою меню.
— Вот что, парни, — сказал он, обращаясь в основном к Кешке. — Ну его к аллаху о делах говорить. Но пусть Слава терраску моет. Что ты за нее уцепился?
— Терраса как терраса. Чего цепляться? — вежливо вклинился Тарасов.
— Как, да не совсем так, — еще сопротивлялся Кешка.
— Постой, — пред обнял Кешку за плечи. — Давай рассудим. Слава на восток роет, верно? Терраска на его пути, вот и пусть моет.
— Да он на нее ноль внимания, пока я там с лотком не походил, — обиделся Кешка: — Терраску-то я засек.
— Ты раньше, я позже,— смиренно сказал Тарасов.
Хитрый был Славка, всегда тихой сапой действовал.
— Парни, к чему ссориться? — примирительно обнял их пред. — У тебя, Кеш, в Колючем распадке есть перспектива.
Где кому быть, решал пред. С геологом прииска они оконтуривали для каждой бригады места. Пред и раньше говорил Кешке о Колючем распадке. И Кешка давно исходил тот распадок вдоль и поперек. Перспектива была, но не очень то. Распадок был короткий, от силы месяц промывать. Потом, правда, узкая горловина распадка расширялась в «бутылку». Но «бутылку» прииск не отдавал старателям, придерживал за собой. Кешка и там походил с лотком: там-то было золотишко! Кешка прикинул так и сяк, и по его прикидке получалось, что прииск со своими громоздкими приборами в «бутылке» не развернется. Если бы Кешке нарезали «бутылку», он без всяких уступил бы терраску.