Улица вдоль океана
Шрифт:
— Ладно, пусть берет терраску, — сказал Кешка преду. — Но надо как-то к моим контурам добавку пристегнуть.
— Кеш, после поговорим... завтра, — снова обнял его пред. — Зачем сегодня о делах? Ох, температурка здесь!.. — Он стал промокать платком лицо.
Пред, по Кешкиному понятию, был ни рыба ни мясо. Не то что прежний. Тот был пробивной дядька, горой стоял за старателя. Этот же все приглядывался да примерялся. За участки для артели не дрался — что даст прииск, то и ладно. Даст пустые «хвосты» —
«Эх, сказать бы, что я о тебе думаю. Сказать, что ли?»
Но тут ударник с челкой рявкнул в микрофон:
— Для Саши, улетающего на «материк», — «Королева красоты»!..
Загремел оркестр. Пред прихлопнул ладонями уши; потом разлил по-рюмкам, жестом предложил Кешке и Тарасову выпить.
В двенадцать официантки попросили освободить зал. Жорка, Дудов затеял с ними перепалку — возмущался таким порядком. Жорку подхватили под руки, повели в коридор одеваться. Расплачиваться не требовалось, уплатили заранее.
Наконец вывалили на мороз. Тарасов благодушно предложил Кешке.
— Чего тебе домой ехать, в автобусе болтаться? Я койку в гостинице выбил, не продавим вдвоем.
Кешка жил в приисковом поселке, в двух часах езды от райцентра. Он вполне успевал на ночной автобус, но ехать не собирался — хотел завтра сходить к старому дружку. И вдруг ему подумалось: почему завтра, а не сегодня? Почему не сию минуту?
— Спи спокойно, пусть, тебе терраска снится, — сказал Кешка Тарасову и вернулся назад в ресторан.
В узком коридоре, между зеркалом и вешалкой, еще толкались старатели. Жорка Дудов обнимался с предом. Яшку Савушкина совсем развезло: двое поддерживали его, двое натягивали пальто. Швейцар с руками боксера и сухонькая гардеробщица теснили всех к выходу.
— Я портсигар забыл, — соврал Кешка и прошел в зал.
Две официантки уносили с их столов бутылки — пустые и непочатые. Пустые еще оставались на столах, а полных не было. Вернее, была парочка, но их уже прибрала официантка.
Кешка преградил ей дорогу.
— Вынужден опечалить, — протянул он руку к подносу с грязной посудой, зажавшей полнехонькие бутылки коньяка.
Затем окинул взглядом раскуроченные столы. Помидоры еще кое-где задержались на тарелках. Он взял пять штук, покрупнее; положил в наружные карманы пальто, а бутылки отправил во внутренние — в каждый по одной. Пальто на нем было шикарное: японское, вязаное, стального цвета. Кешка специально летал за ним в Магадан, к одному знакомому из рыбкоопа. С перелетом и обмывкой пальто потянуло без малого, четыреста рублей.
Дом Антона он помнил — четырехэтажной, напротив книжного магазина. Ноги, у Кешки слегка заплетались, в голове еще носились обрывки ресторанной музыки. По случаю торжества
Окна светились только на лестничных площадках, Кешка остановился, не зная, в какой подъезд входить. Подумал и вошел в средний. На первом этаже опять остановился, не зная, в какую дверь звонить. Подумал и позвонил в среднюю.
За дверью что-то задвигалось, щелкнул выключатель.
Кешка забыл, как зовут жену Антона, — не то Валя, не то Тамара.
— Я к Тонику, Тамара, — сказал он, решив, что все-таки Тамара.
— К какому Тонику?
— Антон Чанов где живет? — Кешка понял, что не туда попал. — Старший геолог управления.
— Этажом выше.
На лестнице Кешку качнуло от стены к перилам. Он удивился — в ресторане ему казалось, что он трезвее всех.
Кешка увидел на боковой двери медную подкову и все вспомнил: Антон прибил подкову в день вселения. Эта самая Валя или Тамара потребовала.
Он обрадовался, нажал на звонок и услышал петушиный голос Антона:
— Минуточку, открываю!
Открыл. Сперва не узнал Кешку. А узнал — схватил за борта японского пальто, затряс на радостях, втянул в коридор.
Минут через десять они сидели в комнате за столом, пили коньяк, ели помидоры, горячую тушенку со сковороды, плавленые сырки и густо посыпанную перцем и солью строганину из хариуса.
Антон ничуть не изменился: такая же тощая жердина, как и был. Из пижамной куртки торчит длинная шея с кадыком, хрящеватый нос чуть свернут набок. Точно и не прошло семи лет с тех пор, как кончили они вместе институт и вместе бродили с партиями по тайге.
Главное, и голос у него остался петушиный: вроде все еще прорезается. Этим петушиным голосом Антон засыпал Кешку вопросами: куда запропал после последней экспедиции, отчего не писал, не показывался? Где сейчас, что сейчас?
— Я слышал, ты на Чукотку ускакал, на олово переключился, — говорил Антон, торопливо накалывая вилкой размочаленное мясо. — Я тоже о Чукотке мечтал. Борю Вахова помнишь? Он на берегу Ледовитого шурфил, звал меня. Но я тут одной вещицей увлекся, не поехал. Сейчас читаю в газете — Борька наш морские россыпи открыл.
— Был я на олове, был, — поморщился Кешка. Поднял бутылку, плеснул в стаканы. — Давай, Тоник, еще за встречу.
— С удовольствием, — взял Антон стакан.
Пил он так же, как когда-то: подставляя ладонь под донышко, точно боялся, что прольется, и кривился при этом. Не умел пить.
Антон был дома один. И не спал, когда позвонил Кешка: на тахте-матраце, единственном лежачем месте, не было постелено. Стояла только пепельница с окурками, рядом — раскрытая книжка и лампочка-грибок под зеленой шляпой.