Улица Зелёная
Шрифт:
И вдруг…
И вдруг из кустов вынырнули две фигуры. Пригибаясь, таясь, они пересекают солнечную улицу. Они всё ближе. Конечно, Матвей сразу их узнал: впереди бежит Панков, он тащит за руку Дёмочкина. Кудряшки на Дёмочкине вздрагивают, глаза полны испуга. А кто бежит за ними на тощих ногах? Ну, ясно, Пискля! Он канючит тонким голосом:
— Я с ва-а-ами… А не то скажу Зое Петровне-е-е…
Они, запыхавшись, останавливаются возле Матвея. У каждого за пояс заткнута пустая сумка для шишек.
— Пусти скорей, пусти скорей, —
Матвей приоткрывает калитку. В щель вихрем вырывается с участка Гамбринус, он скачет на задних лапах, стараясь лизнуть каждого гостя в нос. Он любит гостей.
— А петух где? — спрашивает Пискля из-за спины Дёмочкина.
— Заперт он в сарае.
Тогда храбрый Пискля вылезает вперёд.
— Мы удрали, а она не заметила, — объявляет он.
— Мы бы ещё раньше удрали, но Дёмочкин задумался, — объясняет Панков.
— Я не задумался, — спорит Дёмочкин, — просто там была божья коровка, и у неё крыло не складывалось, я помог, и она его спрятала.
— А Писклю никто с нами не звал, он сам увязался, — говорит Панков, — у него уши, как радары на аэродроме, во все стороны крутятся и всё подслушивают. От него не отвяжешься. Ладно уж, возьмём и его? — спрашивает он Матвея.
Матвей очень удивлён. Оказывается, они все вместе должны куда-то брать и Писклю?
— К-куда? — растерянно спрашивает Матвей и крутит вихор на затылке, так что тот встаёт столбиком. — Куда возьмём?
— Туда.
Панков глядит поверх головы Матвея.
Матвей оборачивается. Он видит белку, она сидит на подоконнике светёлки, держит в лапах орех, грызёт, и скорлупки скатываются с подоконника вниз. Прадед всегда насыпает орехов у себя на окошке.
— Туда! — пищит Пискля и показывает наверх пальцем.
— Туда, — кивает Панков и глядит в лицо Матвею по-доброму. — Мы, честное-пречестное, ничего не будем трогать руками. Ты нам покажи разные ископаемые штуки, которые твой прадед собирает, и мы уйдём. Нам только на черепки посмотреть…
Но ведь прадед не позволяет ходить в светёлку без него! Там у него рабочий кабинет. Там стол, заваленный бумагами и фотографиями, там пишущая машинка.
— Он черенки не собирает. Он берёсты собирает. Древние берестяные грамоты, письма. Их читать надо, а без этого всё равно не интересно.
— А я умею читать даже самые длинные слова. И писать уже умею, — говорит Панков.
— Мы только посмотрим и уйдём, — тихо просит Дёмочкин и улыбается с такой надеждой, и синие его глаза глядят так просительно, что Матвей сразу понимает: если он не покажет ископаемые штуки, ребята станут самыми несчастными людьми на свете.
И тогда Матвей чувствует горячее, нетерпеливое желание сейчас же, сию минуту сделать их счастливыми.
Он кивает: ладно уж, пошли.
Но едва они делают первый шаг, как их настигает страшный крик.
— Бе-ей! — несётся с террасы. — Да не выкозюливай, а бей!..
И
— Кто у вас так сильно болеет? — спрашивает Панков, а Дёмочкин и Пискля всё ещё испуганно косятся на террасу.
— Это прабабушка, — отвечает Матвей.
— А у вас цветной телевизор? — спрашивает Пискля.
— Не-а.
— И у нас нет, — кивает Пискля, — лучше бы я у наших соседей родился, у них цветной.
Тут Дёмочкин перевёл испуганные глаза на Матвея.
— А у вас не пожар? — спрашивает он.
Из распахнутого окна ползут вверх, в зелёные ветки хвои струи синеватого дыма.
— Не-а, — отвечает Матвей. — Это моя прабабушка курит.
Ребята с сомнением глядят на террасу.
— Она у тебя какая-то неправильная, твоя прабабка, — удивляется Панков. — За «Спартак» болеет, курит, и слова у неё какие-то неправильные. Выкозю-ю-ли-вает… — повторяет он и фыркает.
И Дёмочкин улыбается, и Пискля хихикает — рот от уха до уха. Матвею не нравится, что они смеются.
— Мало ли что она неправильная, — вступается он, — всё равно она стоящая, потому что она добрая.
А про себя думает: «Если бы она меня тёткинским именем не звала, совсем была бы отличная прабабушка. И ещё — если бы к детсадовскому забору пускала».
На цыпочках, таясь, они обходят дачу.
— Да вы не бойтесь, идёмте, — говорит Матвей, — когда футбол, они всё равно ничего не слышат вокруг.
Стараясь не топать, поднимаются по наружной деревянной лестнице. Тут на ступеньках опять их нагоняет вопль:
— Рукой сыграл! Ализам! Ализа-ам!
— Какой ещё ализам? — испуганно спрашивает Пискля.
— Это моя прабабушка всегда нарочно слова переворачивает, — объясняет Матвей. — Ализам — наоборот получается — мазила.
Они поднимаются по ступенькам, а вслед, из всех окон на улице Зелёной, из сорока телевизоров, с быстротой пулемёта несутся вести со стадиона… Кто-то передаёт мяч кому-то, тот подаёт его обратно, надо бить! Бить надо! А! Упущено время. Идёт борьба за мяч. Хорошо! Наши перешли в атаку… Нападающий обводит одного защитника, другого, подаёт на штрафную площадку, удар, штанга! Ещё удар! Го-о-ол!..
А незваные гости в эту минуту перешагивают порог светёлки под крышей. Сперва они глядят в огромное — во всю стену — окно. На подоконнике уже нет белки, удрала, только скорлупки. На столе, на открытой пишущей машинке по клавишам прыгает синица, увидала гостей — перелетела за окно на ветку и свистнула. Сосны протягивают в светёлку зелёные лапы. Совсем близко, на чешуйчатом рыжем стволе, в оконце скворечника вертится скворушка, показывает наружу то хвост, то клюв.
Из окна видно далеко. Улица Зелёная как на ладони, заборы кажутся низкими, просматриваются все дорожки, площадки и клумбы в детском саду.