Улисс из Багдада

Шмитт Эрик-Эмманюэль

— Да тут еще и воняет, — сказал я шутливо. — Ты купил билеты по бизнес-тарифу, а тут такая вонь!

— Эта вонь от меня, Саад. Из-за страха.

Я подналег плечом, чтобы протиснуться к нему: в лунном свете я видел лишь его испуганные глаза, стекавшие по лбу капли, и в лицо мне ударило тяжелое дыхание, от ужаса ставшее гуще и кислее.

— Ты не любишь воду, Буба?

— Я не умею плавать.

Видя его в такой панике, я перестал думать о себе, о своих опасениях и постарался как-то подбодрить

его.

— Зачем тебе плавать? Вряд ли они скажут тебе залезть в воду и толкать нас. Я видел тут мотор, и дико пахнет соляркой.

— Соляркой? Если мы не потонем, то загоримся!

— Да, а если повезет, и то и другое: сначала сгорим, а потом головешки пойдут на дно. Будет шашлык для рыб. Подходящая программа?

Судно тронулось.

В ту ночь я упорно держал себя в руках: не травил, не терял сознания, занимался Бубой, который трясся как лист. Постоянно объясняя ему, что плавание проходит как нельзя лучше, что судно работает замечательно, я под конец и сам в это поверил.

О том, чтобы заснуть, естественно, и речи не шло — невозможно было даже стоять, не получив три тычка под ребра, тем более вытянуть ноги.

На рассвете я лучше рассмотрел, какую странную компанию мы составляли: много чернокожих — женщины, мужчины, дети, в большинстве своем бангладешцы, а также несколько египтян из Загазига, в дельте Нила. Все — за редким исключением — боялись моря и воды. Всех уже мучили жажда и голод. И по мере того как солнце продвигалось к зениту, все с опасением ждали жары.

Безразличный к крикам, страхам, угрозам, моряк пристально смотрел на горизонт и держал крейсерскую скорость.

В разгар дня кто-то закричал:

— Смотрите! Вон туда! Там человек.

Утратив немоту и неподвижность, моряк переспросил, что там, и направился к этой точке.

Вглядевшись, мы увидели на волнах человека — раненого, в рваной одежде, вцепившегося в сеть для ловли тунца.

Он с трудом протянул к нам слабую руку.

— Он жив! — закричал я. — Он еще жив.

Немедленной реакцией моряка было направить судно в противоположную сторону, на прежний курс. Он собирался обогнуть человека, не достав его из воды.

Я запротестовал.

Моряк сначала делал вид, что не слышит, но под конец, поскольку я не унимался, проорал:

— Заткнитесь все! Мое дело — отвезти вас на Лампедузу. Мне некогда играть в спасателей.

— Но морские законы…

— Морские законы! Какое тебе, иракцу, до них дело? Если я увижу в море моряка, я его спасу. Но кто видал, чтобы моряк плавал на сети для тунца? А тот дурак, которого ты видел, он такой же, как ты. Этот дурак выпал с такого же судна. Он заплатил кому-то другому, чтобы его доставили на Лампедузу. Я за него не отвечаю, это не мое дело. А не нравится — ныряй к нему. Понял?

Буба

положил голову мне на плечо и тихо сказал:

— Я думаю, ты понял.

Но…

— Не зли его больше. Пожалуйста. Ради меня.

Поездка продолжалась, и мы смогли лучше понять, что здесь, по-видимому, произошло. По мере продвижения вперед мы различали на воде подозрительные предметы. Можно было опознать обувь, чемоданы, одежду, казалось, там есть и люди, и вскоре сомневаться стало невозможно: вокруг нас плавали трупы — женщин, мужчин, детей. Видимо, какая-то лодка пошла на дно со всем своим грузом.

На нашем суденышке все напряглись, несколько стонов вырвалось из груди, но никто ничего не сказал. Единственной нашей реакцией стало молчание. Может, мы надеялись немотой устранить то, что смущало наши глаза, словно отказ выразить свой ужас словами уменьшит его масштаб, сделает увиданное не столь реальным?

Как будто поняв, что мучит нac, моряк поднял подбородок — гордо, высокомерно, решительно. Теперь он знал, что страх держит нас в узде, что мы не станем больше оспаривать его приказы, что, пока мы не высадимся на берег, он будет нашим кумиром.

Воображение мое бешено работало. Как идут ко дну? Почему ко дну? Я вглядывался в горизонт, выискивая рифы, выворачивал шею, высматривая на небе появление облаков, подставлял морскому ветру лицо, гадая, чем порождаются бьющие лодку потоки воздуха — просто нашим движением вперед или ветрами, летящими издалека.

В ночи моряк заглушил мотор и предупредил нас, что будет спать и что мы снова тронемся на рассвете. Мы сделали ради него то, на что не пошли бы ни для кого из нас: мы дали ему место, и он вытянулся на полу, а сами, скучившись, стояли вокруг.

Ночь тянулась медленно. Я засыпал стоя и тут же просыпался. Я чувствовал, как лодка кренится набок: едва я открывал глаза, лодка выпрямлялась, как только я переставал следить за ней, она качалась. В моем кошмарном полузабытьи я, казалось, лично отвечал за нашу судьбу, я — жалкий часовой, борющийся с крушением одним лишь усилием век.

На рассвете мотор заурчал, и наш моряк, восстановив силы, уже снова бороздил волны.

Вдруг он скривился и стал сыпать ругательствами:

— Хрен! Вот и они.

Отдав приказ ближайшему пассажиру, он взял бинокль и вгляделся в горизонт. Беспокойство исказило его черты: губы что-то бормотали, брови вздрагивали, он поворачивал голову то вправо, то влево, словно ища решения на стороне.

Он бросил бинокль, сурово глянул на нас и объявил:

— Смена курса. Идем на Мальту. Вокруг Лампедузы слишком много подозрительных катеров. Пограничники выслуживаются.

Буба прошептал, чтобы ободрить нас:

— Что Лампедуза, что Мальта — нам все равно.