Улита
Шрифт:
– Тронешь дверь - я подниму на ноги всю округу. Иди спать, и пусть тебе не снятся разные непотребства. Успокойся, если не хочешь неприятностей. Запомни, отныне эта дверь неприкосновенна для тебя. Теперь за ней живу я. В настоящий момент отдыхаю, лежу в постели. И я красива. Да, я лежу поверх одеяла, голая и прекрасная. У меня в ногах, если тебе это любопытно знать, прикорнул лучик лунного света, это красиво, правда? Но тебе этого не видать, как своих ушей.
Я столь свежо и взволнованно принял все, что она рисовала, и прикорнувший лунный свет тоже, что застонал, завыл в тоске по недоступной красоте. А Улита расхохоталась, я бы сказал, бесшабашно расхохоталась. Тогда я спустился в свою комнату и уснул. Утром отправился на комбинат. Вечером, вернувшись домой, я был безопасен, как олененок, кротко рассыпался перед Улитой в извинениях и горячо клялся, что впредь никогда не нарушу ее ночной покой. Эта бестия, для виду поприветствовав мои заверения и будто бы даже прослезившись от умиления, на ночь поставила
– Ты получил хороший урок, Женя.
Она разомкнула ключиком тиски капкана, я наспех привел себя в порядок, и мы сели завтракать. Как ни странно, пострадавшая нога у меня совсем не разболелась. Мысленно я посыпал Улиту пеплом проклятий. Жестокая, бессердечная, бездушная. Но какая доброта чудилась мне в ее ладном теле, какая беспредельная ласка! Нет, она не защищалась с узколобым упорством, а смеялась, шутила, баловала, и я, не скрою, от души радовался ее успехам, ее капканам, ее словам, потешающимся надо мной. Я подумал быстрой мыслью, что она нисколько не боится меня, ей и в голову не приходит, что я в силах проучить ее за проклятый капкан; смело сидит она за столом напротив меня и смело смотрит мне в глаза, что и говорить, невинно смотрит. Был день, но я внезапно забыл унестись грезами в заоблачные миры. Кипятком, кипящей смолой брызнуло мне в голову безумие. Чем объясняется ее смелость? Она либо механическая кукла, либо переодетый мужчина. Эти гипотезы не показались мне совершенно фантастическими. Я как бы невзначай прикоснулся к ее руке: теплая рука, отнюдь не механическая. И я спросил напрямик:
– Ты мужчина, Улита?
Поверите ли, она не рассмеялась и не ужаснулась, не единая тень не прошла по ее безмятежному лицу. Может быть, именно в эту минуту я уверился, что она совсем не только та беспечная шалунья, за которую выдавала себя.
– А у тебя возникли сомнения на мой счет?
– спросила она.
– Да... то есть в смысле твоего происхождения...
– Ты скоро получишь возможность избавиться от них.
Я вскрикнул:
– Каким образом?
– Потерпи.
– И она загадочно усмехнулась; и вдруг засмеялась, когда я осторожно пододвинул руку к ее руке, а затем сказала: - Да ты наберись терпения, Женя.
– Руку свою она отдернула.
Ее "скоро" наступило сразу вслед за падением очередного дня нашей жизни, ночью, когда я с величайшими предосторожностями, ощупывая и осматривая с помощью свечи каждый сантиметр пола, миновал коридор и вошел в ее комнату. Да, вошел, потому как на этот раз она не заперла дверь. Свечу, едва я переступил порог, задул порыв ветра из открытого окна, и пришлось ее отбросить. Скучно ночью без тебя, Улиты, прошептал я в темноту. Она не ответила. Не подала руку бедному пришельцу. Обещанного лунного света в ногах не было, она, кажется, задернула штору. Хоть глаза выколи. Я душевно позвал: Улита, Улита. Я сделал шаг в кромешной тьме, и тогда с громким предостерегающим стуком захлопнулась за моей спиной дверь, я сделал еще шаг - и мою шею нестерпимо, чудовищно охватил металл. Красным оком вспыхнул во тьме свет ночника. Улита сидела на кровати, подобрав под себя ноги, в ватном халате (это душной-то ночью!), скромная и тихая, как богобоязненная юница. Мою шею сдавливал ошейник, я в удивлении и ярости рванулся, но цепь держала крепко.
– Улита, - закричал я, - ты понимаешь, что это уже слишком?
Я не мог до нее дотянуться, она все предусмотрела. Попробовал выдернуть цепь из стены, да куда там!
– Сейчас ты убедишься, что я женщина, - сообщила Улита.
Она быстро скинула с себя халатец, тапочки и легла, голая, поверх одеяла. Я затаил дыхание, собственно говоря, я едва не задохнулся, большая сила потащила мой язык куда-то вниз, и он что-то говорил, но там, внизу, где открылся бред.
– Видишь, Женя?
– спросила Улита, блестящими от смеха глазами указывая на свое бронзовое тело.
Конечно же, я видел. Восхитительное тело, шея, грудь, ноги, она подняла над кроватью ногу, изящно изогнув ее в колене, - показать мне, и я в бессилии опустился на пол от такого ее беснования.
В горле клокотали слова, хулящие ее, негодующие, жалующиеся, при возможности я бы сказал ей, что она мучит меня, а я не заслужил такого обращения, что я стараюсь и хорошо исполняю свои обязанности, а она только измывается надо мной, заявил бы, что она ведет себя недостойно, нагло, оскорбительно. Но возможности сказать не получалось, в горле образовался заслон, я стал бороться с ним, и мне пришло на ум, что она, Улита, слишком многое себе позволяет и я слишком многое ей позволяю и негоже мне тут находиться перед ней на цепи, пищать, жаловаться, возмущаться, а следует радикально переменить ситуацию. Тогда я остепенился, встал на ноги, заслон рухнул. Возможно, она решила продержать меня на цепи всю ночь, но этого я допустить не мог. Может быть, то, в чем другие идут не дальше помыслов, у нас делалось наяву. Может быть, кокетничая, как обычно поступают все женщины, Улита, вольно или невольно, погружала меня в самые пучины подлинной сущности кокетства, и любовная игра - у других забавная, павлинья - у нас приобрела свой истинный натуралистический облик. Но не стану во всех подробностях описывать свои страдания. Я сказал ледяным тоном:
– Довольно. Немедленно отпусти меня. Я ухожу. Конец игре!
Она повиновалась, и я все-таки не отвернулся, а украдкой проследил за ней в тот момент, когда она снимала с меня ошейник. Я ждал, что она посерьезнеет, поймет, что я уже не шучу, а действительно уязвлен и намерен от нее отвернуться, и она это, конечно, поняла, но она не сосредоточилась, не накинула халатик, не приняла извиняющееся выражение, она, положим, не сделалась еще развязнее, но она явно считала, что я и сейчас продолжаю волноваться и изучать ее горячую близость. Я, что греха таить, волновался и отчасти действительно изучал, подсматривал, и был момент, когда я знал, что, подавив обиду и прильнув к ней, даже попросту грубовато схватив ее близкое тело, я добьюсь-таки своего, но я превозмог это знание и свои желания, повернулся и вышел, не пожелав ей доброй ночи.
Странно было, что после подобных возбуждений я вовсе не ворочался в постели в липкой, потной бессонице, а мгновенно засыпал, словно неведомая сила забирала меня в другую жизнь и так нужно было для того, чтобы я сохранял собственные силы и терпение. Этой ночью я уснул с мыслью, что должен серьезно поговорить с Улитой.
– ---------
Думаю, нет нужды объяснять, насколько удивительным представлялось мне поведение моей загадочной незнакомки. Правда, она, соглашаясь поселиться в моем доме, заблаговременно вырвала у меня, чтобы не сказать выторговала, обещание моего хладнокровного и чуточку отстраненного отношения к ней, иными словами, что я не буду посягать на ее прелести. Прекрасно! Но я уже тогда понял, что это отнюдь не вечное обещание, т. е. она указывала на недопустимость грубых похотливых приставаний, а возможность разумного и, если здесь уместно так выразиться, роскошного романа никоим образом не отбрасывала. Только она хотела, чтобы этот роман произошел уже после того, как мы с хорошей, благородной статичностью и, может быть, даже некоторой картинностью выдержим паузу, исполненную какого-то затаенного любовного смысла. Но ведь я и не был груб, и, во-первых, я действительно выдержал паузу, а во-вторых, когда уже взялся за дело, то прокрадывался к ней, Улите, с самыми умеренными, надежными и, главное, известными намерениями. Вполне вероятно, что в этих моих боевых разведках уже не было искомой картинности, но если перед тем достаточно долго и хорошо держал позу, а кроме того на втором плане еще и нечеловечески мыкался среди замороженных свиных и коровьих туш, то отчего же в конце концов и не расслабиться, не дать волю чувствам?
А вот отпор я каждый раз получал невероятный и необузданный, совершенно несоразмерный с грехом моего перехода от величавости к мелкому и суетному вероломству чувственных притязаний. Эти капканы, ошейники... у меня были все основания предполагать, что мой следующий поход Улита пресечет каким-то совсем уж немыслимым способом, поэтому я и хотел, из уважения к собственной персоне, а отчасти и самосохранения ради, поговорить с ней обстоятельно и, пожалуй, строго.
Придавленное было ошейником горло и незабываемое зрелище ее наготы не помешали мне отлично выспаться, я отдохнул, но все же мне снились этой ночью всякие кошмары и ужасы, а оттого на душе был непокой. Я не стал ждать, пока Улита, исполняя обычный ритуал, принесет мне завтрак в постель, а вышел в гостиную и сел за стол, жестом показав девушке, что она может накрывать. Наверное, на моем лице было написано недовольство, может быть, и лицо-то было как в воду опущенное, и если так, то впечатление я прозводил удручающее. А к тому же еще тот факт, что я нарушил порядок, не позволил Улите обслужить меня, утреннего, как она уже привыкла это делать, в общем, у нее было причины насторожиться. Милая эта девушка молча и проворно накрыла на стол, затем, робко присев на краешек стула, бросила на меня быстрый тревожный взгляд и спросила:
– Ты чем-то расстроен, Женя? Тебе кажется, что я веду себя неправильно, да?
Я посмотрел на нее. Ночью она, давая мне урок, была нагая, бесстыжая, почти гогочущая самка, а сейчас - сама скромность, тихая, гладко причесанная девушка. Ее красота затерялась где-то между этими двумя ипостасями, которые мне трудно было соединить в одно целое даже в собственном возбужденном и вполне пылком воображении, хотя я имел неопровержимые доказательства, что сама она довольно ловко и без фактических затруднений соединяет их в себе. Иначе говоря, ее прекрасное, порой исполненное какой-то даже детской горячей прелести лицо каким-то образом исчезло для меня в пропасти между нашей ночной и дневной жизнями, я не видел больше его, не видел потому, что уже не знал, где и как мне самому - мне с моей однозначностью - обосноваться в очевидной и жутковатой области такого различия.