Шрифт:
Михаил Литов
У Л И Т А
Улита была таинственным созданием. Я случайно познакомился с ней на улице, и случилось так, что она поселилась вместе со мной. От родителей мне достался большой дом, в два этажа, даже с какими-то башенками и балкончиками на своем внушительном деревянном теле, к тому же в живописной местности. Собственно говоря, дом достался не только мне, но и брату, однако у того была квартира в городе, где он и предпочитал обретаться. Я долго вел рассеянный образ жизни, и дом пришел в унылое запустение. Одинокий прежде, до знакомства с Улитой, я жил как бы зверьком, скребся и томился в паутине, в пыли. Улита с замечательной ловкостью навела в доме чистоту и придала всему укрепленный, вообще жилой вид. Деньги у нее были, мы хорошо питались, ну и куда же стремиться от чистоты и благосостояния? Красивая Улита на подносе приносила мне еду в комнату, в особенности так обстояло с завтраками, и я скоро привык не вставать с постели, дожидаясь
Не скажу, что мне были до конца понятны наши отношения. Улита не стала ни моей любовницей, ни какой-нибудь там домоправительницей, ни хотя бы только квартиранткой. Она оставалась загадочной красавицей, которая почему-то встретилась мне однажды вечером на улице и в тот же вечер поселилась под одной крышей со мной, не спрашивая, на каких условиях подобное возможно. Но как я за два-три дня привык к насмешливым услугам Улиты, так мне пришлось на исходе недели нашей милой совместности подчиниться ее довольно строгим требованиям, чтобы не потерять эту славную особу. Она заявила, что мне пора вспомнить о своем мужском долге, приискать себе работу и носить в дом, в нашу приличную и отрадную коммуну, посильную лепту. Подобные рассуждения в устах какого-нибудь другого женского персонажа привели бы меня в недоумение, в смех над глупой бедностью жизни, но говорила Улита, говорила как человек, появившийся ниоткуда, поселившийся в моем доме и не показывающий намерения уходить, и я выслушал ее внимательно, без тени улыбки. Мне и в голову не пришло ослушаться. Идея какого-то нового, трудового существования даже захватила меня. Все правильно, я дожил до минуты, когда должен вспомнить о своих мужских обязанностях, и она, Улита, помогла мне в этом. И если сегодня я еще валяюсь на диване, жду завтрака или обеда и даже не смею гадать, что думает Улита обо мне по ночам в своей комнатке на втором этаже, то завтра, обретя облик кормильца, я обрету и право постучать в ее дверь, скрасить ее ночное одиночество.
Делать что-нибудь действительно необходимое и серьезное я ничего не умел, не знал ремесла, а дух предприимчивости не владел мной. Один деятельный субъект, организатор, на которого я вышел, по живому и умному блеску моих глаз заключил, что я пригоден к значительному индивидуальному развитию, даже поинтересовался, почему раньше я никак не проявил себя, и посулил мне прекрасное будущее, пост, кресло, звание, в общем, блестящую карьеру. Но я поостерегся дать твердый ответ, сказал, что хочу осмотреться в его фирме, проверить себя, и он, покачав головой, записал меня в толпу, в бросовую ватагу, которую лишь в наши просвещенные времена могли называть бригадой. Это были потертые, хмельные, падшие люди. Их бросали с места на место, а ко времени моего присовокупления к ним они осваивали труды на мясном комбинате. Первый же день этих трудов так согнул меня, что на следующее утро лишь упрямство и гордыня заставили мое покореженное тело выкарабкаться из-под одеяла и по утренней росе заковылять в бригаду. За неделю, впрочем, я привык и почувствовал себя сильным. Улита кормила меня, приготовляла мне постель, вставала ни свет ни заря, чтобы поднести завтрак, и ни о чем не спрашивала. Она не сомневалась, что я должен делать то, что делал, и в первые дни это оскорбляло мою усталость и память о недавних беззаботных временах. На восьмой день я решил устроить себе выходной, и она спросила меня:
– Тебе трудно, Женя?
– Трудно и ужасно, - ответил я.
– Почему?
– Труд черный, неблагодарный...
– Не ходи туда больше, - перебила Улита.
– Пойду. Я мужчина. Этим все сказано.
– Расскажи мне подробнее обо всем, чем вы там занимаетесь.
Я опрокинул в рот ложку супа, а Улита вытерла салфеткой губы, сложила изящные руки на столе и приготовилась слушать. Благопристойность обстановки была поразительной после того, что я повидал на комбинате.
– Работаем до ломоты в спине, - повел я обстоятельный рассказ. Представь себе огромные замороженные мясные туши... Вообще представь себе просторное тусклое заснеженное помещение холодильника, где до потолка громоздятся эти самые туши бывших живых существ... красное мерзлое мясо, в котором только воображением угадаешь какую-то пропавшую жизнь. Этим кормят. Мы, плотоядные, это едим. Но в бывшей корове, в бывшей овце или свинье чувствуешь не питательного друга, а коварного и жестокого врага, который очень тяжел при переноске и который вроде бы спокойно лежит в штабеле, а если вывернется и полетит оттуда, может зашибить тебя насмерть. К тому же их очень много. Много и начальников, а они, знаешь ли, создают атмосферу делового безразличия в этом водовороте мертвечины. Не до философии. Слишком много тупого, изнуряющего физического труда. Все происходит словно в пещере. Кристалики льда на потолках и стенах, тусклый свет, и только бегло успеваешь подумать, что так же безнадежно и смирно лежат где-нибудь, наверное, и потерявшиеся люди.
Улита обвела рукой новоявленную красоту моего дома, напоминая мне, что я жив и хорошо устроен.
– Верно, - подхватил я.
– Но если отвлечься от причин и следствий беспрерывного и беспримерного производства мяса, то возникает вопрос о творцах этого грандиозного морга, о живом народе, о толпе, о том, что мы, интеллигентные люди, коротающие вечера в уютном домике, способны подумать о наших современниках, соплеменниках и единоверцах. Допустим, хорошие люди всех мечтают сделать хорошими, но можно ли, позволь мне спросить, тупых сделать умными? Улита, между нами, я не уверен, что тебя хоть сколько-нибудь интересует, чем живет простой русский человек, ты, похоже, стоишь вне этого. Но твой друг, твой покорный слуга трудится бок о бок с ними, с этими простыми и глупыми человеками, у которых не получилось ни диктатуры, ни завоевания мира, ни хотя бы удовлетворения первейших нужд, и твоему другу нетерпится молвить о них словечко. Ну, физиономии там прямиком с полотен Брейгеля, все сплошь пьяницы, самцы, тузящие своих самок в пьяных драках и продающие их друг другу за бутылку водки.
– Тебе ничто не мешает не обращать на них внимания, держаться особняком, - веско заметила Улита.
– Разумеется. Я и держусь особняком, помалкиваю, не вмешиваюсь, я не собираюсь утверждать, будто меня волнует их судьба. Но в порядке анекдота, Улита, выслушай... вот мы в обеденный перерыв собираемся в убогой комнатенке, грязными руками суем некую пищу в рот, жуем, и коллеги мои тараторят, а я слушаю глупые, пошлые шуточки да истории о том великом пьянстве, что произошло вчера. Я и сам в недавнем прошлом питал известную слабость к вину, для меня это предмет не чуждый, вполне объяснимый... но скажи, как можно женщину, с которой делишь ложе, вдруг взять и продать за бутылку водки? А они это делают и еще похваляются. У них на женщину свой самобытный, очень специфический взгляд, видишь ли, вот толкуют они о женщинах в самых разнузданный выражениях, а потом кто-нибудь из них со вздохом и улыбкой говорит: да, как сказал Альфред Мюссе... и выдает наизусть высказывание Альфреда Мюссе о слабом поле и находит у Альфреда Мюссе достойное подкрепление собственным соображениям. После этого они все пускаются вообще в литературную беседу, сравнивают Доде с Томасом Манном, Бальзака с Толстым... пока опять не свернут на нужды обыденности. Такие извивы, Улита, они все равно что абсурд или мистификация. Но как правда они непостижимы.
Улита выслушала мою исповедь тяжкого труда и несоответствия житейской грубости, но не смогла мне предложить ничего, что внедрило бы в меня твердое мнение о народе, и принялась убирать посуду со стола. Но я так взволновался своим терпеливым и сильным рассказом, что не сразу ушел из гостиной, сидел за столом и думал, что теперь-то уж точно дорога ведет меня в спальню Улиты. Как же иначе? после такого-то рассказа? после таких трудов? после таких проявления с моей стороны мужества и усердия?
Потом был ужин. После ужина я попал на диван, Улита же какое-то время возилась за стеной в кухне, затем ее шаги удалились вглубь дома, стройные шаги поднялись на второй этаж, скрылись за дверью. Спустя несколько минут я потрогал рукой эту дверь. Заперто. И что же? Я с удовольствием засмеялся перед запертой дверью. Очень хорошо! Повоюем, поиграем.
– Улита, - произнес я, весьма уже охваченный нежной воинственностью, Улита, милая, открой. Я пришел. Жажду твоей близости, твоей пылкой взаимности.
Открой, веселился я. Она интригующе так, притягательно пошевелилась, и всего-то в нескольких неосуществимых шагах от меня.
– Кто там?
– Ну, не надо, тебе отлично известно, что это я.
– Нет, нет, - откликнулась Улита поспешно, словно лишь теперь узнав меня, - уходи, ты зря это... ничего не выйдет! Ты неверно истолковал мое согласие жить здесь.
Я в простых словах растолковал ей:
– Улита, перестань, я знаю, ты хорошая и веселая девушка, но я отнюдь не убежден в твоем неколебимом целомудрии...
– Не смей!
– Дверь накалилась ее гневом.
– Что ты знаешь обо мне!
– Ты девственна, Улита?
– Не собираюсь с тобой откровенничать.
Отнюдь не удрученный, я рассмеялся и, как расшалившийся ребенок, захлопал себя по бедрам.
– Ах, моя славная девственница... но это легко исправить, поверь. Доверься мне, Улита.
– Ты пошлый и назойливый.
– Открой, или я выломаю дверь!
Тут она нарисовала мне занимательную и дающую пищу для размышлений картинку: