Шрифт:
Annotation
Литов Михаил Юрьевич
Литов Михаил Юрьевич
Успехи Мыслящих
Михаил Литов
УСПЕХИ МЫСЛЯЩИХ
Внутренне кипел и сгорал, а не шутя разговориться и с убийственной прямотой высказать семье накипевшее, каким-то образом разорить ее, Игорек не решался. Когда-нибудь он, конечно, изложит свои претензии, но пока...
И вот однажды в летнюю пору, глуповато томясь на даче, Игорек вдруг помыслил, что не до потех, самое время браться за дело. Разошедшись, он затеял что-то вроде дневника, и на сероватых страницах
"Я мог бы стать другим в своем жутком одиночестве, будь оно отрадным уединением, и тогда до иных неведомых миров долетели бы мои сокровенные мысли. А то нет! Как же нет, если имеется отличное подспорье в виде общей высокой настроенности духа моей души и особого биения сердца? Сидя над выдающимися книжками, от которых, признаться, ждал большего, когда брался за них, я созерцаю здешний мир словно бы сквозь полуопущенные ресницы, но то, что я вижу, нельзя назвать определенной реальностью. Я слышу гулы жизни, но они, сдается мне, неправдоподобны, а может быть, слишком истинны, чтобы можно было в человеческих словах назвать их достоверными. О чем-то подобном моему способу созерцания пишут философы. Я вижу все и не вижу ничего. Мне случается, например, высмотрев внезапно собственные похороны, бесшумно наслаждаться, глядя, как меня закапывают в камни, в мириады песчинок и соленых брызг моря, закладывают под корни растущего леса, замуровывают в стены задуманных архитекторами будущего домов. Я грежу, и под мою власть чудесным образом подпадают деревья с тенями-блестками птиц на серебряных веточках и золотистых лепестках. Меня обнимает сладкая мечта о пестиках моих рук, скользящих на солнечных ветрах водяных лилий. Я засыпаю под негу музыки арф сургуча печатей моего непростого ума; сидя в дупле своей неподвижной задумчивости, я, между прочим, так и не научился при этом безмятежно спать.
А вот еще, к примеру сказать, внезапно начинается угрюмое, с суровостью целенаправленное движение, которому предшествовала мерзкая сутолока, и я, не скрою, испускаю стон сладострастия, предвкушая странные и, не исключено, счастливые перемены. Изумления достойно, что я при этом способен двигаться, шевелиться в своем загадочном, как бы до чертиков необъективном положении, в том, что я выше остроумно назвал дуплом неподвижной задумчивости. Я как таковой и вышел весь из этой двойственной сонно-бодрствующей задумчивости; уже то, что я испускаю стон, просто-напросто некое подобие звука, свидетельствует о многом. Не нужны тут подробности. А движение набирает ход, и я понемногу обретаю вновь полноценное зрение, хотя, конечно, сразу не сообразить, из какого вместилища смотрят теперь на мир мои чуткие глаза. Осмотреться, а тем более стопроцентно осознать себя и свое положение в мире нет возможности, и я вынужден довольствоваться предположением, что вложен в некий живой пенал, держусь на неких чужеродных помочах, хожу на случайно позаимствованных ходулях и чьим-то злонамеренным хотением принужден все жутче убеждаться, что живу на птичьих правах. Впрочем, в конечном счете я обнаруживаюсь в пределах все той же нашей опостылевшей дачи, в моей миленькой, чистенькой комнатенке, отнюдь не заслуживающей специального описания. Это и есть вся моя единственная и неповторимая жизнь. Но зеркало...
О да, зеркало! Бывает, рискнешь сдвинуться с места, так, чтоб даже подобие шествия, мысли ли от ума, нотки ли какой от души, проделаешь как бы между прочим какой-нибудь самостоятельный шаг - и ничего, пусто, но что есть всегда, так это невыносимое давление извне и вместе с тем параллельное желание досконально выяснить его причины. Однако стоит подойти к зеркалу, уже не раз намекавшему на свою фантастическую необычайность, включающую в себя и нечто в высшей степени вероломное... Готово полное изображение! Ничего себе! Решительно утверждаю: вижу в том зеркале, до чего я славен, примечателен и, если уж на то пошло, отлично сложен. Так я, значит, великолепен, само совершенство? Жаль, однако, что и обладание мозгом, в сравнении с которым что-то там гнездящееся в головах подавляющего большинства окружающей людской массы - детская игрушка, чушь, пыльный хлам из допотопного гардероба, не помогает мне по-настоящему, с вопиющей убедительностью поведать о небывалом искусстве этого удивительного зеркала. Уж до чего оно добросовестно служит делу обольщения, как услаждает, как ловко перебрасывает меня, прокисшего хомо сапиенса, в ослепляющие миражи. Напитаешься изображением, надышишься воображаемой свободой зазеркалья, потешишься лепкой своей мнимой стати - и торчишь опять пустышкой, тычешься из угла в угол телом того красивого дурака, каким я обычно предстаю перед домашними и по уши влюбленной в меня Изабеллочкой с соседней дачи. А кругом-то ведь - ад. Так что пора, пора! В путь! Пришло время порвать земные связи и в первую очередь расторгнуть семейные узы..."
***
Дневниковые перлы Игорька дают представление о нем как о принадлежащем к породе мыслящих. Известна способность этих последних не только более или менее ясно понимать, что им говорят другие или о чем пишут в книжках, но и самим порой выдавать мысли таким образом, как если бы созидались они упорным и связным размышлением. В невидимой реальности, создаваемой указанной способностью, эти люди, не слишком-то напрягая ум, продвигаются куда-то вперед от мысли к мысли, что вполне заслуживает права называться развитием. Вершинами подобной их деятельности являются прекрасные и всегда немножко неожиданные, как бы случайные мгновения, когда они очень хорошо, доходчиво высказывают ряд соображений, явно могущих увязаться в целую речь или даже специальный доклад, а то и раскрыть в себе потенциальную заготовку основ какой-нибудь будущей толстой книги.
А вообще-то скучно Игорьку на этом свете, очень скучно. Тоска невероятная. Вроде бы и мыслится, а ведь ясно, что мысли никуда не ведут, кроме как в пустоту. Даже страшно подумать было бы, что кому-то удаются, за счет ума и, может быть, чувства, какого-то особого движения души, великие книги, грандиозные памятники зодчества, превосходные полотна и прочие удивительные вещи. Разверзлась бы какая-то непроглядная и неодолимая пропасть между слишком явным бесплодием ума и бесцельностью жизни и тем не подлежащим сомнению фактом, что указанные выше вещи, способные, конечно же, потрясти воображение, все-таки существуют. Удаются еще иным господам научные прорывы и едва ли не фантастические технические свершения, но это чуждая Игорьку область, она нагоняет на него уныние и только разочаровывает, все эти прорывы и свершения ведут в конечном счете лишь к усовершенствованию вооружений и укреплению наглой женской лени и непревзойденной их самовлюбленности. Среди скуки и встрепенуться бы, вскинуть очи гордо, оглядеться, высмотреть первейшего врага. Но что высматривать, если он и так известен. Отец... И не как-нибудь там по Фрейду, а лично и по личным мотивам. Поле брани, казалось бы, внутрисемейное, но их, отца и сына, мысли витают все же где-то вне и довольно высоко, и как будто нет еще реального сражения, а уже и сейчас они скрещиваются в воздухе, словно острые клинки, сверкают, издают звон. Это если про мысли. Но восстать против отца по-настоящему, не в воображаемой дуэли, - а именно этого, судя по всему, требовали сложившиеся обстоятельства, - ополчиться на грозного старца, державшего семью в ежовых рукавицах, все никак не отваживался Игорек. Отец, заметим тут кстати, высок и худощав, взъерошен, в целом величав, его глазки сердито поблескивают, таясь в седой мотне бровей, Игорек тщедушен, уныл, в движении далеко не так ловок, как можно было бы подумать по прочтении его поэтических записей. Восстать... о-о!.. это значило бы порвать с семьей или даже погибнуть, как в недавнем прошлом погиб один незадачливый паренек по соседству. Очень рискованно. Предположим, он, Игорек, не погибнет, но вынужден будет уйти из семьи. И что дальше? Куда он пойдет? Что он умеет делать, кроме как предаваться мечтам, грезить?
Отец, а ему, похоже, не в пример отпрыску вовсе не скучно - он полемичен, - не широк в плечах, а сын и вовсе до смешного узок. При этих своих узеньких плечиках малый еще и горбится, и так-то, служа вместе с отцом туманным намеком на преображение плоти, то есть всяких в ходе естественного отбора утвердившихся членов, в одну большую мыслящую голову, он словно навечно погружен в печальную задумчивость, а лицом, между прочим, довольно хорош. Эти двое представляют собой два разрозненных мира, две с трудом соприкасающиеся, стремящиеся обособиться друг от друга реальности. Сын полагает, что между ними большая, по-своему даже исполненная глубочайшего смысла война, а отец ограничивается мнением о нем как о дураке. Тенью бродя по дому, залипая в каких-то сумрачных углах, в определенной мере, как видим, пригожий Игорек много чего выведал, а однажды вдумчивой тенью вырос за спиной отца, кричавшего в телефонную трубку:
– Как?! И на даче нет покоя?.. Что?.. Аудиенция?.. Я не ослышался? Вы просите меня решить ваши неотложные и сугубо личные вопросы?..
Покипятился старик, а затем дал милостивое согласие принять ходока, которым оказалась бойкая миловидная женщина, назвавшаяся вдовой-секретаршей.
Почему-то Игорек решил обязательно подслушать разговор отца с этой ретивой, словно с проносящегося мимо поезда соскочившей прямо в дом гостьей. Ему понравилось, что не просочилась, не закралась она пакостно в их с отцом дачную тишь, а гордо влетела, уже на ходу что-то восклицая. Собеседники расположились на недавно вновь застекленной веранде вокруг круглого шаткого стола, а соглядатай бесшумно рассеялся среди листвы и теней.
– В романе промежуточного писателя Абэведова, - начала гостья взволнованно, запыхавшись и все пуча как бы совершенно обесцвеченные глаза, - есть замечательный эпизод, глубоко меня поразивший. Известны... по крайней мере мне... два романа этого писателя, ну, известны, главным образом, тем, что один из них я прочитала, а другой, может быть, и прочту еще когда-нибудь, если Бог отпустит мне на это время. Вы уже обескуражены, Тимофей Константинович? А нужно не изумляться, надо размышлять. Тут у нас сейчас как если бы вы читаете книжку. Читая, вы попутно мыслите, если же вы станете уверять меня, будто хорошо и плодотворно думаете, когда предоставлены самому себе, я вам, простите, совершенно не поверю.
– Продолжайте, - мрачно уронил Тимофей Константинович.
– Между тем так, с бухты-барахты, трудненько сказать, о каком именно из двух упомянутых романов я в настоящее время веду речь. В чем вообще природа мысли? Каковы ее результаты? Можно ли говорить в случае размышления как такового о субстанции? Верно ли, что там в наличии субъект, объект и прочие вещи подобного рода, или это домыслы невежд, дилетантов, людей, которых иначе, как человеческим мусором, не назовешь? Или мусор как раз те, которые твердо стоят за наличие? Я женщина не очень-то ученая, и для меня трудности начинаются прямо уже на первых подступах к загадкам бытия, я знаю одно: уж мой-то покойный муж точно мусором не был. Головастый был мужчина. Он-то, бывало, и говаривал мне об Абэведове. Прищурится так, знаете ли, зловеще, и намекает на будто бы необычайную популярность этого Абэведова в родных местах, то есть в так называемых периферийных краях. А дальше и того хуже: мол, даже вроде как пользуется некоторой известностью в целом мире. В итоге у меня сложилось впечатление, что для моего мужа и ему подобных Абэведов - все равно как проклятие, как дамоклов меч. Какую позицию в этом вопросе занимаете вы?