Улита
Шрифт:
– В таком случае, - заявила Улита, - вопрос о призраке - вопрос спорный и нравственный.
– Не могу с вами согласиться, - возразил Харон-Гадес, несгибаемый в борьбе за статью дохода.
– Не зря же сказано: пусть мертвые хоронят своих мертвецов. Не углубляясь слишком в философию и эзотерику этого странного, на первый взгляд, высказывания, мы вправе полагать нашей первейшей задачей защиту собственных интересов, а они есть не что иное как интересы нашего мира, мира живых. И если нам необходим призрак усопшего, мы его вызываем, не задаваясь вопросом, как это отликнется на знаменитом и вместе с тем до смешного мало изученном мире ином.
Решимость молодого человека не задаваться этим вопросом подкреплялась большими деньгами клиентов, Улите же надо было поискать другие стимулы, чтобы преодолеть моральное сопротивление и вполне естественный
Сделка состоялась. Я, лежа в холодильнике морга, ничего о ней не знал. Час моего возвращения еще не пробил. Бедную Улиту, подписавшую договор не иначе как с самим дьяволом, не посвятили в детали предстоящей авантюры, велев ждать в полной уверенности, что призрак найдет ее везде, где бы она ни очутилась. А это "везде", кстати сказать, имело для нее известную актуальность, ведь когда я перестал быть хозяином дома, ее право жить в нем оказалось под вопросом, ответить на который мог лишь единственный теперь домовладелец, мой брат Юрий.
Пышные похороны, которые устроила мне Улита, потрясли воображение обитателей нашего пригорода, и уже не я, а она стала как бы виновницей торжества. Загадка ее была велика в глазах свидетелей грандиозного погребения, в Улите проклюнулась словно бы некая волшебница, мастерица гипноза и грез, внушений, под воздействием которых люди почувствовали себя участниками грандиозного обряда и мистерии. Иначе как обманом зрения, казалось, невозможно было объяснить то, что проделывали с моим прахом. Иначе возникал вопрос: для чего человека, которому все уже безразлично, так здорово хоронить, да и кто я такой этой Улите, чтобы она разорялась на предании моих бренных останков земле? Мой брат был далеко не последним в череде тех, кто, позабыв о насущности скорби, ну и, опять же, недоумевая насчет моих прав на все эти баснословные явления траурной красоты, спешил выразить Улите восхищение ее щедростью и умением украшать жизнь столь великолепными и незабываемыми мгновениями. Как и у прочих, воображение Юрия не заходило дальше усредненной версии, что я был любовником Улиты. Но это всем им представлялось не столь уж убедительной причиной, чтобы закатывать мне фантастические по размаху похороны. Юрий терялся в догадках. Все происходящее свидетельствовало о богатстве Улиты, а ее красота говорила сама за себя, и мой брат подпал под влияние таинственных чар девушки. Это произошло быстро и совершенно безболезненно для него, практически незаметно, просто в какой-то момент он вдруг почувствовал себя как будто новым человеком, просветленным какими-то лучами, вообще словно прозрачным как стекло, человеком, с которого дожди, прошумевшие разве что в его снах, смыли все прежнее, усталое, в том числе и родство со мной. И он уже принял за освоение гениальности и вспышку чудесного озарения свою догадку предложить Улите жить в доме, сколько ей заблагорассудится, хотя чудесного в этом было не больше, чем если бы он высказал предположение или даже уверенность, что завтра взойдет солнце и будет погожий летний денек.
Но все, о чем я сейчас рассказал, только серая проза будней в сравнении с ощущениями, которые я испытал, внезапно обнаружив себя в комнате своего бывшего дома. Это была спальня Улиты. Бедная заговорщица, рискнувшая выступить против моей смерти в союзе с силами тьмы, готовилась отойти ко сну. Я знал, что умер и что каким-то образом вырван из мрака небытия. Улита, которая, не поленюсь напомнить об этом, подписала договор, обрекавший меня на печальную участь привидения, похоже, знала о моем положении гораздо меньше, чем я, представший перед нею в виде светящегося облака со слабо выраженными человеческими очертаниями.
– Женя, ты?
– был ее вопрос. И ужас отобразился на ее лице.
Способности говорить агентство "Навьи чары" мне не дало, я промолчал, стоя у двери и любуясь девушкой, босой, божественно прекрасной, в кружевах ночной рубашки. Трогательно прижав к груди руки, она смотрела на меня увеличившимися и увлажнившимися глазами, смотрела с болью, опасаясь, может быть, что процедура, в которую я насильно оказался вовлечен, причиняет мне страдания и неудобства. Вместе с тем она, я полагаю, быстро сообразила, что делать ей со мной, собственно говоря, нечего, любоваться во мне нечем, толкований происходящего с нами ждать от меня не приходится, вот разве что рассказывать мне разные истории наподобие сказок. Но Улита, при всей своей загадочности, была не из тех, кому есть что порассказать существенного, тем более такому стрелянному воробью, как я.
Она приблизилась и робко прикоснулась ко мне пальчиком, но я был пустотой, ее пальчик попал в никуда. Улита отодвигалась, отдергивала руку, затем снова протягивала ее и трогала меня, разумеется, с прежним успехом. Несколько раз она, войдя в раж, ткнула кулаком. Нет, она не хотела меня бить и гнать, это вышло у нее от испуга, растерянности, от всей небывалости ситуации. К тому же за меня были заплачены немалые деньги, так что в некотором смысле она проверяла не мою индивидуальность, а качество работы похоронного агентства.
Судя по всему, она осталась довольна этой работой, а вот меня мое новое положение мало обрадовало. Я, можно сказать, уже свыкся с мраком небытия, я ничего не имел в нем, а следовательно, ничего не имел и против него. Теперь же у меня появлялись довольно странные, прямо скажем, неопределенные и, скорее всего, сомнительные с точки зрения разума обязанности. Я должен фигурировать перед Улитой. К чему мне это? Предо мной не стояла даже задача пугать ее, например, испусканием громких и жутких вздохов намекать, что я ужасно недоволен своей участью в потустороннем мире, что вышла, скажем, какая-то неувязка с захоронением моего праха и я очутился в бесприютной астральности, брожу неприкаянный и не упокоюсь с миром, пока оставшиеся на земле не исправят ошибку. Весь этот замечательный литературный потенциал и арсенал был у меня отнят, я был ничто, к тому же в моей едва начертанной голове царила невероятная путаница.
Я ничего не знал о небытии, откуда явился, и ничего вразумительного не рассказал бы о своем не слишком-то коротком земном пути. Я был само отсутствие желаний, потребностей, ясных воспоминаний и какой-нибудь здравой философии. Вернусь на минутку к рассуждению об упокоении с миром. Для чего мне желать его, если оно ничего не значит, а тем самым мало отличается от того, что представляло собой мое вынужденное облачное существование? И все же в моей голове властвовала путаница - это было, так сказать, действительное положение вещей. Значит, все-таки что-то было! И тут невыразимый стыд охватил меня, потому что я в сущности жаждал облечься плотью. Для чего, это другой вопрос, не первостепенной сейчас важности. В конце концов рядом была Улита и мое попадание в разряд вынужденных сообщаться с нею сущностей поневоле склоняло меня к разным желаниям, а она, между прочим, отошла в сторону, присела на краешек кровати и задумалась, явно ожидая какого-либо разрешения ситуации. Поскольку в праве на перемещения агентство не отказало мне, я осторожно приблизился к ней, и теперь всего в полушаге от меня белели ее шея, руки, ноги. Разрешением ситуации это не было, а вот в том, что я незаметно для моей подруги перебираюсь в царство протеста, бунта, анархии, в низовой мирок, где всякая нежить трепещет и бьется в яростном стремлении стать повыше, воплотиться, сомневаться не приходилось.
Впрочем, ничего нового в этом состоянии, в этой неразберихе чувств и чаяний для меня не было, все это я испытал и при жизни. Я больше не отражался в зеркале, но во мне как в зеркале отражались все пройденные моим сознанием пути. Я узнавал эту похожую на схватку путаницу возможного и невозможного, при которой действительность оставалась лишь бессильным наблюдателем. В моей жизни меня немало помучили признания возможными тех или иных явлений, которые тут же представали, как бы с другой точки зрения, невероятными. Не однажды я говорил себе, что счастье возможно, чтобы тут же признать его решительно невозможным. Но это просто самый удобный и понятный пример. На самом деле о так называемом счастье я никогда всерьез не думал, имея тупую действительность, действительность-обличительницу, которая стояла чуточку в стороне (читай: во мне) и тонко, презрительно усмехалась на все порхавшие под сенью моего дома фантазии. Не скажу, что неисполнимыми фантазии нарекала именно эта действительность, нет, тут вступал в дело другой механизм, действовала другая сторона возможности, но действительность была постоянной свидетельницей моих взлетов и неизбежно следовавших за ними падений, и проклинал я прежде всего ее.