Улыбка Фортуны

Леви Ахто

Еще кормилась она сочинительством: сочинит какому-нибудь видному человеку — инженеру, артисту, врачу — письмо, из которого явствует, что она — женщина необыкновенной красоты, с трагической судьбой и бездной талантов,— за ним давно наблюдавшая, пришла к катастрофическому выводу, что влюблена в него окончательно и бесповоротно, вплоть до верхнего этажа высотного дома в Москве, куда она поедет, чтобы броситься вниз, если он не захочет с ней встретиться.

Инженеры и врачи на эти фокусы не клевали, особенно врачи... Что же касается артистов или, скажем, писателей, тут у Мани клёв был и кто-нибудь оставался если не с подмоченной репутацией —

с пустым кошельком: шантажировать Маня умеет.

Познакомился Рыжий с Маней когда-то давно в тюрьме, где она с непередаваемой страстью пела назло надзирателям, пытающимся остановить «это безобразие», блатные песни на манер цыганских романсов. Вспоминая об этом, Рыжий не удержался и, подражая Мане, сам хрипло запел без мотива «Тюрьма-а, тюрьма-а-а...»

Серый недолго поработал в будке чистильщика. Почистив залатанную обувь одного общительного товарища, как выяснилось, работавшего в бане, Серый скоро и сам перебрался туда, ночевал в раздевалке, а на жизнь зарабатывал чем попало. Незаметно подкралась зима, уже было холодно, и огородные дела кончились. Существовал он за счет пивохлебов. Одевшись в белый халат, как и другие банщики, он ходил по раздевалке и орал: «Кому пиво!» Получив от любителей пива деньги, топал в буфет. На «чай» давали законно, а иному пивохлебу было приятно, когда он вместе с ним пил его пиво и ел его бутерброды.

Но больше всего он зарабатывал за счет тех, кто сам не в состоянии намылить собственную шею. Такса установлена круглая: рубль шея. Мылить-то мылил, но понять этих людей не мог. Как объяснишь, что нормальный здоровый человек идет в баню и лежит на лавке, как боров, а ты его моешь, мнешь ему животину, шлепаешь мыльной рукой по заду, трешь щеткой, словно цыган лошадь? И оказывается, работая банщиком, будешь сыт. А если бы он еще старался, как Васька Холуй (кличку банщики дали), так зарабатывал бы не только на хлеб с маслом, но на такое у него таланта не было. Холуй выучил не только анатомию человеческого тела, он еще в психологии кое-что соображал. Этот невзрачный рахитик с кривыми ногами и хитрыми глазами освоил нравы своих постоянных клиентов и успешно им угождал: хихикал, хрюкал, подушки надувные под головы совал, подбородочки щекотал, вином потчевал, наливал им прямо в ротики, которые они для этой цели, словно птенчики в ожидании червячка, послушно разевали, готовые принять глоточек из бутылочки Холуя.

Клиенты иногда открывали рты и для того, чтобы пофилософствовать. Лежит душка в мыле, жеманно вытянув руку с растопыренными пальцами, и, пока Холуй трет ему живот, рожает мысль. Процесс мучителен. Понимая это, Холуй, открыв рот, выпучив глаза, застывает в стойке, словно пойнтер. Клиент говорит что-то витиеватое, но умолкает, видно забыв какую-то деталь. Так же в напряжении застывает начавший было восхищаться мыслью Холуй. Наконец, роды свершились. Холуй трясется в смехе: «Точно! Метко! Правильно подмечено! Ха-ха-ха!»

Оба довольны. И клиент, уже заботливо завернутый в простыню, розовый, как новорожденный поросенок, дружески-небрежно бросает Холую трешку.

Талант! Три-четыре таких животика и... десятка в кармане. А Холуй скалит свои на редкость белые зубы — единственное, что у этого человека красиво,— и внушает Серому самую, по его мнению, ценную истину:

— Надо знать психологию. Главное, понять характер человека. Сумеешь — можешь делать с ним что хочешь...

— Что это такое, характер? — спрашивает Серый.

— А это сущность, — говорит

Холуй, — душа его. Личность...

— В таком случае, в чем твоя сущность,— вопрошает его Серый,— когда характер у тебя такой, что за трешку без мыла... влезешь?

Холуй не обиделся, загоготал, зубы продемонстрировал.

Смешно и почему-то совестно было Серому смотреть на Холуя, как и на себя самого, расхаживающих по бане в одних трусиках с мочалкой среди тощих и толстых, гладких и волосатых существ. «Личность ли я?» — этот вопрос его до некоторой степени волновал. Он знал, что у него есть тело, не сомневался, что есть и душа, но каковы их взаимоотношения — об этом он смутно догадывался, хотя был уверен, что душа его, которая радуется, когда телу хорошо, все-таки не допустит больше, чтобы руки в угоду телу совершили нечто недостойное.

— Смотрю на тебя — симпатичный человек. Неужели более приличного дела не нашел? — заговорил с ним однажды пожилой усатенький человек с лысой и круглой, как шар, головой. — Сверху ты их помоешь, до нутра же не доберешься, а именно там бы их подраить. Вот у меня — что в клетках, что вокруг них — народ чистый, как слеза. Тебя я бы взял, если ты этих не брезгуешь чистить — зверюшкам ты бы и вовсе нянькой был.

Товарищ оказался директором зоопарка из дальней области, поэтому Серый его предложения принять не мог: здесь он уже начинал привыкать. Там же надо будет начинать сначала, опять бесконечные «почему», «отчего»...

— Надумаешь — напиши или сразу приезжай, — сказал усатый одеваясь и написал на листочке бумаги свой адрес.

Ошибся Серый, думая, что Холуй на него не обиделся. Он наябедничал на него заведующему баней, и Серого из этого теплого заведения прогнали. Он ушел из бани без особого сожаления — не для того стремился на волю, чтобы мыть кому-то спину... Было это кстати или некстати — это уже другое дело, потому что пока он жил по пословице: не до жиру — быть бы живу.

Кабинетная жизнь. Первая работа

Началось хождение по кабинетам. Первым он посетил кабинет молодого, красивого, аккуратного комсомольского работника, который тут же переговорил по телефону с пронзительным женским голосом, уверенно называя Серого «наш человек», «свой человек», гарантируя женскому голосу, что «не подведет», и, благословив на подвиг трудовой, переправил Серого в кабинет начальника отдела кадров мелкого ширпотреба на соседней улице.

Начальник отдела — пожилой товарищ с сердитыми глазами—слушал Серого участливо и даже заинтересованно. Было видно, что его история начальника ничуть не пугала, между ними за короткий миг образовалось что-то, напоминающее симпатию. Серый ликовал, предчувствуя конец скитаниям. Но тут в кабинет вбежала в душистом облаке дама с золотой башней волос на голове и щеками — румяными яблочками.

— Андрей Петрович! Андрей Петрович! — защебетала она, не видя Серого, сидящего рядом с дверью. — К вам сейчас придет какой-то уголовник... Мне звонили из комитета. Этого нам еще не хватало — воров принимать!

Серый ощутил, как его спина покрылась холодным потом, он задыхался. Андрею Петровичу, должно быть, было стыдно за эту женщину, он все делал ей знаки, показывая глазами на Серого: «Мол, молчи, дура, человек уже здесь». По дама, ничего не понимая, все продолжала верещать своим пронзительным голосом, а когда она, наконец, поняла, Серого там уже не было.