Улыбка Фортуны

Леви Ахто

А сейчас... Можно пугануть их тюрьмой, сказать, что в тюрьме плохо. Но что толку от этого? Тюрьма тому, кто в ней не был, неведома. Но «желторотики» слыхали, что в тюрьмах находятся «отчаянные» люди, вот этих-то «отчаянных» и хочется посмотреть. Понимали бы они, что тюрьма — вне времени и поэтому страшна, знали бы, что из себя представляют «отчаянные» люди... Вот это и нужно им каким-то образом показать, рассказывать об этом — бесполезно. И пусть Серый сам только что выскочил из тюрьмы, он — человек и не может не думать о судьбе этих юнцов. Он просто обязан дать этим молокососам надолго запоминающийся урок, пусть узнают, кто такие «отчаянные» и романтические люди, ночующие в пустых вагонах. С этим решением он встал, подобрал

короткую доску, оставленную, наверное, кем-то из вагоноремонтников, и, подойдя к спящим юнцам, принялся нещадно лупить их. Они вскочили и дико заревели с перепугу. Появился Петро, и Серый ему коротко объяснил свои педагогические раздумья. Пока он был занят этим, желторотых как ветром сдуло. Насмеявшись, они с Петро легли снова, и теперь Серый заснул мгновенно.

Но эта ночь не была предназначена для отдыха. Вдруг ребра Серого ощутили ритмичный перестук колес на стыках рельс, до сознания дошло: «гостиницу» угоняют! Караул! Соскочив, он схватил в охапку одежду и ботинки и помчался на тамбурную площадку. Петро здесь не оказалось. Он крикнул в вагон: «Петро!», но ответа не последовало. Побежал искать — не нашел. Вспомнил его слова: «А утро нас в разных местах поймает»... Ушел, видно, раньше.

Прыгать пришлось на ходу, дорога была каждая минута: поди знай, куда уже занесла тебя эта чертова «гостиница». Обошлось все благополучно. Тут же на рельсах под дождем со снегом оделся и потопал обратно, в город. За час дошел. Дождь перестал, рассвело, и настроение улучшилось. Отдохнуть и согреться решил в бане.

Маленькие успехи

В тот же день Серого разыскал Карась, который сообщил, что искал его всюду, потому что нашел для него временную работу. Недалеко от пивнушки Барабана, на углу, стояла будка чистильщика обуви — старого инвалида дяди Вани. Серый с Карасем нередко там торчали, миролюбиво перебраниваясь со стариком, любителем пошутить, иногда вином его угощали, а иногда важно восседали напротив него на сиденье и позволяли почистить себе ботинки.

Дело у дяди Вани шло не очень бойко, слишком он увлекался международным положением и вообще политикой. Он целый день читал газеты, от доски до доски прочитывал все центральные, и клиента замечал только тогда, когда тот, уже взгромоздившись на сиденье, совал ему под нос свою ногу. Зарабатывал, конечно, не шибко. Зато спроси у дяди Вани про международную ситуацию, объяснит детально.

И вот он заболел. Вчера Карась из жалости к старику чистил за него ботинки и выклянчил для Серого ключи и право занимать будку до его возвращения.

Так Серый получил неожиданную возможность не только слегка заработать, но и спать без помех. Правда, лежать в этой конуре было исключительно неудобно. Примостив доску на сиденье, он спал на ней, ноги приходилось задирать вверх, зато... никого вокруг — красота! А насчет того, чтобы заманить клиента...

Во-первых, он действовал на гигиенические чувства -прохожих. «У чистоплотного человека,— говорил он,— всегда начищенная обувь...», «О ваших ногтях, сеньор, пусть вам говорит ваша жена, но вашим ботинкам определенно стыдно за вас...» А во-вторых, завлекал анекдотами: «Слушай, земляк, куда летишь? Садись, недорого анекдот продам. Ты слыхал про капиталистического зайца?..»

Клиент об этом зайце не слыхал. Заинтригованный, останавливается и садится. Рассказывая анекдот, Серый хватает его ногу и эдак между прочим чистит. Потом, между прочим, пожалуйста, полтинничек... «Почему полтинник? Положено двадцать?» Тут, милый, все в порядке: двадцать — за чистку (это Ване), тридцать — за анекдот (это Серому).

И какие только ноги не проходили перед ним! Чередовались ноги и ножки, а последние навели его на исключительно лирический лад, и он сочинил стих:

Вьются тропки

по земле и тропиночки,

Дороги и дороженьки.

Ходят по тропкам, по дорожкам ботиночки,

В них ноги да еще ноженьки...

Когда не было ни ног, ни ножек, он созерцал жизнь улицы, пытаясь угадать характеры и род занятий прохожих. Получалась забавная игра, где он был вершителем судеб: вот он мысленно выдал одну сердитую старушку замуж за важного офицера и развил версию их совместной жизни.

Игра игрой, но только мимо проходили люди, молодые и старые, и все они были удовлетворены своей жизнью, даже те, кто казался сердитым. Это была, пожалуй, даже не удовлетворенность, а определенность. Идут два молодых человека, у них в руках книги, и говорят они оживленно о чем-то, с легкостью обмениваются непонятными Серому терминами — студенты или молодые ученые. Смогли бы они подружиться с ним? Возможно, они могут к нему неплохо относиться, но им должно быть скучно с ним, да и ему с ними. Зачем образованному человеку, пускай даже очень доброжелательному и любознательному, пускай очень воспитанному и предельно человеколюбивому, такой друг, как Серый Волк? Зачем людям, имеющим друзей с равными интересами, с равным интеллектом, зачем им дружба пускай самого что ни на есть благонамеренного, но малоразвитого жулика, хотя и бывшего?

Даже такая простая рабочая терминология (какую он слышит от прохожих), как-то: «оторвался прицеп», «остановился конвейер», «стерлись шестеренки», даже такие слова для него — как иностранный язык, которому Нужно учиться. Действительно нужно. И он понимал это так: нормальные люди живут в своем мире, а такие, как Евгений, Рыжий, Петро и даже Карась, — у этих будто бы свой особый, отгороженный от других мир. Серому казалось, что он сделал все, чтобы с этим миром расстаться, но, выйдя из тюрьмы, он не вышел еще из него. Чтобы выбраться из одной жизни в другую, надо много пройти. Грань между этими двумя жизнями — не тюремная калитка. Грань — расплывчатое понятие, а может, ее и нет, а есть постепенный переход с одной стороны

улицы на другую, постепенное слияние с нормальной жизнью. Ведь и улицу перейти нелегко. А если не улицу, а целую площадь надо перейти? Или, как у Петра, — обрыв... И нет ни моста, ни туннеля, нет перехода? Или, может, будка чистильщика является переходом?

Конечно, быть чистильщиком молодому и здоровому человеку не годится, это даже унизительно. Но это и есть шаг в преодолении барьера недоверия. Если человек стоит больше — он своего добьется. А потом... Будка чистильщика для Серого — тоже своеобразная тюрьма. Но с другой стороны, если ты пуст и в голове у тебя ничего нет, значит, твоя тюрьма в тебе самом.

Он вспомнил, как однажды в одной из тюрем был водворен в карцер на пятнадцать суток. В этой камере было настолько мрачно (в карцере иначе и не должно быть), что ему просто необходимо было из нее вырваться. Но он мог только бегать из одного угла этой каменной камеры в другой. Пятнадцать суток бегать на такой ограниченной дистанции — дело невеселое. Да, ему жутко хотелось из этой камеры уйти, так сильно хотелось, что он... ушел все же. Он начал жить в воображении, произошло небольшое землетрясение, отчего он провалился в трещину, образовавшуюся в полу его камеры, и, падая долго, наконец очутился в гигантской подземной пещере, где открыл город, сохранившийся после какой-то неизвестной цивилизации... Целый район мертвого города, где были дома, и дворец, и изумрудное озеро, и чудеса, и даже любовь — женщина, рассказавшая ему о прошедшей жизни во «дворце знаний» на экранах своеобразных телевизоров. Он был один в этом мертвом мире — живой, так же, как в этой камере, которую какое-то время не ощущал, живя бесконечно интересной жизнью, хоть и придуманной...