Улыбка Фортуны

Леви Ахто

Но теперь уже Серому спать не хотелось, и он спросил, действительно ли может Петро покарать этого Николая чьей-то рукой.

— Не знаю, не смогу, наверное, — сказал Петро. — Но ему об этом полезно не знать. Он, конечно, не дурак и сам все понимает и в жизнь воровскую уже не уверует. Но мне... верит. Знает: что сказал Петро — твердо.

— А почему тебе «вышак», — спросил Серый напрямик, — и за что пустили в расход Григория?

— Григория в беге смольнули. А меня почему?.. Что ж, парень, знать

мы один другого не знаем. Встретились ночью, а утро нас, может, в разных местах

поймает. Потому, хоть и ни к чему тебе это, могу сказать. Человека я из охраны решил, случайно убил, когда бежали. И что плохо — человек тот хороший был, тоже молодой, службу нес, а к нам без злобы относился. И мы его за это уважали. А резал я его оттого, что темно было, не не узнал, да и узнал бы, все равно. В засаде он был и вдруг на нас вышел.

Серому хотелось узнать многое: куда он едет, что думает предпринять? Он снова, как раньше, почти физически ощущал безвыходность положения этого человека. И все же он ни о чем больше не спросил — неприлично. Однако Петро сам, будто в раздумье, произнес:

— Старика повидать хочу. Отец у меня еще жив... Старый уже совсем. И я не молод, с ним как будто ровесники. Крестьяне мы. И я крестьянином когда-то был... — Он тяжело вздохнул. — Мечта у меня была сделать кому-нибудь хорошо. Не вышло... Ну, спокойной тебе ночи. Ты. свою дорогу правильно решил, будь только понастырней. Сейчас у тебя дорога впереди, хочешь — тормознешь, хочешь — в сторону свернешь, твое дело. А только... сейчас время другое...

Пожав Серому руку, он ушел в соседний отсек.

Серый лежал с открытыми глазами, слушал шум дождя в ночи и думал.

«Этот человек — вор, — подумал он о Петре, — и все-таки человек. Но почему он стал вором? Почему оставил «старика», ведь он, видно, отца всю жизнь любил и едет к нему сказать свое последнее «прощай»? Он убийца. Для него все кончено. Он еще жив, но уже за смертью числится. Он сам это знает, и я знаю это, и все, кому станет известно, что он совершил убийство при побеге из тюрьмы,— все это знают. Но сейчас он еше жив, понимает, что дни его сочтены, и все-таки заботится об одном из тех, кто останется жить!.. Была бы такая сила, которая могла его

освободить от страшного груза совести, мучающего его, наверное, больше, чем страх перед расплатой, была бы такая сила, которая простила бы ему его жестокую жизнь с бесконечными сходками, убийствами, кражами, — он бы не ловчил больше, не искал легкой жизни, подобно Рыжему и Евгению, он бы стал пахать, не жалея живота, построил бы дом и сделал бы «кому-нибудь хорошо», чтобы хоть как-то, хоть частично расплатиться за постоянную жестокость вокруг него и в нем самом... «Не вышло». Он прозрел тогда, когда жизнь потерял, но почему не раньше?! Неужели нужно прожить жизнь, чтобы в конце ее осознать: я жил неправильно, если бы можно было сначала...

...«Время другое»... И он об этом говорит. Воры, словно рыбы, выброшенные на берег, задыхаются в сегодняшнем дне, как будто лишенном для них кислорода. Время, которое заставило профессионального вора трудиться и сделало невозможным существование воровского быта... Но с каким недоверием относятся люди к тем,

кто оступился, как не замечают, не верят, что эти оступившиеся хотят жить другой жизнью...

Все говорят: «время другое»... Почему? Для воров время другое, потому что полетели их законы, а для других людей — не воров — как изменилось время? Я этого ничего не знаю. После войны обществу, наверно, было непросто, нелегко восстановить разрушенные города, разрушенную жизнь; сегодня это сделано, тогда, может, в этом и заключается понятие «другое время»? И жизнь ушла вперед уже настолько, что нанесла смертельный удар организованному миру воров дракону.

Дракон убит, но драконята, маленькие и побольше, они, конечно, живут. Каким же образом мне доказать конструкторам сегодняшнего дня, что я — не дракон? Не могу я грудью амбразуру закрыть, даже в космос вместо Лайки полететь не могу, туда уже люди летают... Тогда чем же?..

Послышался громкий разговор, беззаботный молодой смех, и опять по вагону загромыхали шаги. Тут же тихо, как тень, появился Петро и крикнул:— Кто идет?!

Шаги и голоса замерли, из чего можно было заключить, что это, должно быть, «свои».

Петро осветил прибывших. Перед ними стояли два совсем молодых и мокрых от дождя парня. Один — в обыкновенном дешевом костюме. Зато другой... Лет семнадцати, светловолосый, широкоплечий, он был одет в широчайшие штаны и куртку, похожую на фрак. Верхнюю губу его покрывал темный пушок, левую половину лица украшал здоровенный синяк. Он стыдливо отворачивался от спички, которой Петро освещал их, и его приятель объяснил:

— Он стеснительный.

Оба они были пьяны. Уложили их спать — места всем хватало. Но Серого злило, что обнаруженную им щель так запросто находили все кому не лень.

Пытаясь уснуть, прислушиваясь к пьяному шепоту юнцов, он почувствовал дикий приступ злобы. Какого черта, спрашивается, шляются эти тут по вагонам? Общество ведет борьбу с ворами, с профессионалами, такими, как Петро, например, но это еще полдела. «Честного» вора не стало, а вот такие «кильки», как выражается Рыжий, «желторотики», которые о «законе» и не слышали, шляются по вагонам пьяные. А где их мамы и папы? Небось в институтах заседают, на собраниях или дома кофеек пьют и беседуют насчет того, в какой из западных

стран меньше хулиганства и больше воровства, или наоборот, и что говорят ученые-криминалисты по этому поводу. Дискутируют!

На практике же простой милиционер эти проблемы решает, за теоретиков и родителей отдувается, и пить ему кофеек совершенно недосуг.

Серый представил себе молодого, здорового и беззаботного франта с синяком уже немолодым, уставшим, он даже по-своему набрался мудрости, но жизнь промотал, потерял ее, как Петро. Эти ребята еще молоды и сильны, они еще не устали. Им сейчас нужна разрядка физической энергии, нужен бокс, бег, самбо, танцы. Им так же, как когда-то Серому, нужны приключения — все равно какие и во имя чего. Потом... Уже потом человек начинает крепнуть умом.