Улыбка Фортуны

Леви Ахто

Перед отъездом они сходили в лес, где рос можжевельник, и выкопали куст, чтобы увезти с собой: пусть растет он, этот житель острова Сааремаа, на балконе своего земляка в далекой Москве, пусть напоминает об острове. И на обратном пути Серый раздумывал о том, что все же жизнь хороша, только радоваться ей в одиночку — дурацкое занятие. Он радовался, что жива Сирье, она богата, как сама судьба, только улыбается она не всем. Улыбается Фортуна только тем, кто ее улыбку заслужил — страданиями, борьбой или любовью.

Москва, что называется, схватила их прямо на лету и втянула в ритм своей бурной жизни.

Но прежде чем она их успела схватить,

едва они вышли из аэропорта, их остановил друг Вертинина, одетый в сногсшибательный полосатый костюм. Он вынырнул из толпы с толстущим немецким портфелем в одной и японским зонтиком в другой руке. С какой-то похоронной торжественностью, бегая глазами, он сообщил новость: Вертинин покинул их насовсем. Он — жертва обстоятельств, которые оказались сильнее его чувств, он был где-то за границей и узнал, что в Швейцарии живет его двоюродная мать, то есть вторая жена его отца, и его ожидает наследство... Словом, Вертинин сделал свой «выбор».

В это время подлетело такси, а за рулем сидела молодая особа в юбке, образец оптимизма, с замечательным вздернутым носиком.

— Чего стоите! — крикнула она им.— Садитесь, скорее же!

И Серый с Чебурашкой подчинились. Серый ничуть не удивился новости. Вертинину так хотелось казаться сверхчеловеком, а ведь суперменство не отягощает людей совестью или любовью к своей стране, для них важнее всего свое «я»...

Машина вылетела с территории аэровокзала, провожаемая энергичными жестами шоферов других такси, ждущих своей очереди.

— Не помнут ли вас как-нибудь ненароком? — деликатно поинтересовалась Чебурашка у их бедовой водительницы.

— Черта с два, — ответила эта проказа презрительно, — они меня не узнают: сегодня я каштановая, а завтра рыжая буду. Пусть ищут. Тоже мне — мужчины, женщину Не могут без очереди пропустить... И пусть не ротозейничают, жизнь таких не любит, а женщины и подавно.

Они узнали, что зовут ее Катей, что объездила она уже полсвета, а поскольку у нее еще полжизни впереди, она надеется объездить и вторую половину. Разделывала рыбу на острове Шикотан в Крабозаводске (знакомое место Серому, поговорили о нем), была на целине, где и научилась шоферить; на стройках различных; объездила в одних шлепанцах весь юг...

— Всю страну посмотрела.

— И как она вам показалась? — спросила опять Чебурашка.

— Как море, — сказала Катя и обогнала зазевавшегося «частника».

«Как море...— подумал Серый. — А ведь так оно и есть: море волнуется, шумит, штормит; на волнах пена, она шипит, как кислый квас, клокочет и, наверное, воображает, что она и есть сущность моря, его лицо, его сила. Но не пена, не волны носят суда. Глубина — это и есть море. Сила моря в серьезной, грозно молчаливой глубине — гордой и непокорной».

В любом море встречаются рифы подводные, камни, скалы, готовые потопить твой корабль; море и страшным может быть: если в шторм попадешь, если плавать не умеешь. А разве не брызги эти капли большого человеческого моря, разве не они помогли тебе прийти в себя, когда ты почти свалился, избитый, почти перестал верить?..

Пока чередовались бесконечные светофоры, а Катя с Чебурашкой о чем-то беседовали, Серый понемножку задремал. Ему приснилась уральская дорога, по которой он шагал осенней ночью босой и грязный, засыпая на ходу, кувыркаясь в кюветы, шагал из последних сил, чтобы затем сказаться в отделении милиции в уральском городе.

Проснувшись у очередного светофора, он крепко схватил маленькую ручку Чебурашки. Приснившаяся

уральская дорога навела его на воспоминания о других дорогах, по которым он шагал в безнадежное будущее, темноту, всегда усталый и чем-то или кем-то преследуемый: разве он мог тогда надеяться, что настанет день, когда он поедет, наконец, к себе домой, и не один...

Ночь.

Тихо, дом спит. Только из-за двери Концентрата доносится приглушенная музыка. Серый сидит в кресле, и кажется ему, что он — один.

В трех метрах от него спит Чебурашка. Большая синяя муха, жужжа вокруг лампы, действует на нервы, но муху эту не убить — она тоже нервная, подвижная. Да, одиночество — это, наверное, нагрузка к улыбке Фортуны.

Казалось бы, все отлично: у него есть дом, маленький, но свой; у него жена, маленькая, но преданная; он живет в прекрасном городе, здесь живут его друзья; если ему понадобится интеллектуальный собутыльник, он такого, без сомнения, найдет; имеются у него и недоброжелатели, во всяком случае, если он где-нибудь сломает шею, найдется кто-нибудь, кто этому обрадуется... И все-таки чувство одиночества не оставляет его. Увы, нет.

...Муху эту нужно убить, иначе не будет покоя. Да, все же он один, все равно один. Почему он нигде и никогда не может избавиться от этого одиночества? Может быть, просто уже стукнуло сорок, уже не «все впереди», и он с каждым годом все больше выходит из игры? Перспектива, конечно, не слишком бодрящая, но одиночество не отсюда. Не было у него в жизни чего-то важного, необходимого, без чего жизнь не может быть полной...

А Чебурашка спит. Часа полтора тому назад они выключили то адское изобретение, при помощи которого человечество нередко может собственными глазами рассмотреть свою постепенную деградацию. На эти не слишком уважительные по отношению к человечеству мысли навела его песня, они смотрели передачу из какого-то европейского города, где проходил конкурс так называемой эстрадной песни,— простуженные, заросшие шерстью и полуголые существа, лишенные милосердия, сострадания к публике, без конца дергались на экране, уверенные в том, что все они — мировые звезды. За весь концерт Серый услышал лишь одну песню и увидел лишь одного благодарного публике исполнителя. Чертовски гуманный XX век: сто лет назад этот скромный венесуэлец был бы единственным из всех, кого бы не забросали тухлыми яйцами. И все- таки, если люди вскорости собираются преодолевать расстояние между

Москвой и Владивостоком за час, терзая цыпленка табака в сверхзвуковом лайнере, они одолеют и машинных простуженных роботов...

Чебурашка спит, свернувшись калачиком. Ей до сих пор не верится, что так, как сейчас, будет всегда. Ее мучает страх. Ей все кажется, что все, что хорошо сегодня, завтра станет плохо. В том, что сейчас ей хорошо, она не сомневается. Лучше ей еще не было, а хуже — было.

Каждый день при расставании она спрашивает: «Ты мой человек?» Каждый день при встрече она спрашивает: «Ты меня еще любишь?» В счастье поверить так трудно... А ведь она знает, что Серый любит ее. Все так боятся теперь этого слова, вернее, этого чувства. Кому же и где поплакаться в жилетку? А зачем плакать? Смешно не смешно, давай посмеемся. Фу! Это неприлично — чувствовать всерьез, до того неприлично, что из-за боязни этого неприличия редко услышишь новую задушевную песню, а только «по тротуарам, по бульварам, бульварам, тротуарам»... А какая же это песня, если в ней нет хоть немного человечности?..