Улыбка Фортуны

Леви Ахто

Они разом напали на пьяного Волка, и когда он, наконец, был в состоянии отделиться от земли, у него остались лишь его бумажонки, никому другому не нужные. Единственное, что у него еще оставалось,— свобода.

Но что с нею делать, он не знал.

Он брел узкой улочкой, когда ему по голове свистанули камнем. Камень летел, пущенный рукою мальчугана, и сбил велюровую шляпу Серого.

Волк оказался в центре весьма знакомых событий — войны между дворами, а может быть, между улицами, а может быть, и между районами, но не более. Да, тут шла война, свистели пули — камни, а он стоял посередине... Мелькнуло: на чьей ты стороне?.. Впрочем, это был

смешной вопрос, ведь противники—замечательные мальчишки и из одного в принципе лагеря. Ну, а если бы Серому было двенадцать? Тогда, вероятно, он был бы на какой-нибудь одной стороне и переход к другим означал бы измену.

Удаляясь от места «боя», он думал. Когда он был мальчишкой, он тоже принимал участие в «дворовых» войнах и стоял за свой двор. Где же теперь его двор? Куда ему деваться теперь? Продолжать жить с ворами? Он стал вором тогда, когда воровская жизнь разваливалась, когда ворам понадобились свежие «кадры», чтобы было кому защищать спины «авторитетным» вместо ушедших или зарезанных.

Он стал вором, потому что имел уже славу легендарного беглеца и потому что сам от окружающей жизни стал если не жестоким — жестким и научился бить других.

Воры, принимая его в свою среду, не догадывались, что он уже разочаровался в их «принципиальности» и «честности», в экзотике их быта и законов, став одним из них лишь для того, чтобы не быть терроризированным ими же.

Еще было одно обстоятельство, заставлявшее его войти в воровское сословие даже тогда, когда он в нем уже разочаровался: после одного из побегов, находясь в одиночной камере на спецрежиме, в условиях, достойных страшных преступников, убийц и грабителей, с которыми его содержали, он решил отныне соответствовать этим условиям. Он внушил себе, что уже является страшным человеком, и стал распространять о своих «подвигах» слухи более чем правдоподобные. И о нем пошла молва...

Но теперь он не хотел возвращаться к этой разлагающей жизни. Куда? Куда же? Один во всем мире, один — значит, против всех.

Где это видано, чтобы один противопоставил себя всем? Он понимал: один не может знать больше, чем знают миллионы, а правым бывает

тот, кто знает больше. Значит, он неправ? Тогда что же... сдаться на милость правосудия? Снова тюрьма, колония...

Было еще одно место, которое он любил, потому что чувствовал себя там будто на необитаемом острове. Этот чердак четырехэтажного старого дома он открыл случайно. Здесь за одной из труб он соорудил постель из матраца, овчинной шубы, одеял и даже подушек. Он отгородил эту щель от остальной части чердака мебелью, вышедшей из употребления, и время от времени посещал свой «особняк», отсыпался около беспрерывно гудевшей от ветра трубы.

Сюда он и пришел теперь, чтобы отлежаться. Обычно он выходил из своего убежища после двух-трех часов ночи. Ночью на улицах тихо и спокойно и сам город кажется добрее, чем днем. Гуляя по ночному городу, он непременно останавливался у стендов при отделениях милиции «Разыскивается преступник». Особенно запомнилось ему добродушнейшее старушечье лицо. Эта бабуля устраивалась няней, а в отсутствие хозяев обкрадывала их. Разглядывая милое старушечье лицо, он представлял рядом с нею свой портрет, но с надписью: «Пропал человек»...

Он подолгу не вылезал из этого логова, спал, мечтал, ловил голубей, стрелял из рогатки в крыс, пытающихся оспаривать у него право на эту дичь.

Началось все с кашля. Затем появилась температура. Он лежал и хрипел.

Набравшись сил, он кое-как спустился за бутылкой водки. Забравшись обратно, выпил водку и... уже ничего толком не помнил. Он бредил, задыхался от кашля. Так прошла целая вечность. В полубреду, слабея от голода, он готовился тихо перейти в мир иной, и это ему наверняка удалось бы, если бы этот чердак находился в каком-нибудь другом городе: ведь только в Таллине еще живы трубочисты.

Серый не помнил, как черный человек постоял, удивленно рассматривая его, прислушиваясь к его стонам, а затем доставил Серого вниз — трубочист жил в полуподвале. Этот черный человек безропотно слушал бредовые рассказы Серого, в которых действительность и фантазия смешались. Серый туманно представлял, что черный человек, пахнущий обычно сажей и смолой, иногда перевоплощался, становился белым, и пахло от него тогда камфарой, а Серого кололи в тощие руки дистрофика. Потом мало-помалу в его крепнувшее сознание проникла женщина, от которой тоже пахло камфарой. Она давала ему таблетки, но остальное время была где-то на расстоянии — в кухне, как выяснилось. Оттуда до Серого доносились приглушенные голоса людей не только днем, но и по ночам. Это длилось долго. Постепенно он стал понимать происходящее. Этому содействовали горячее молоко, овсяная каша и мясной бульон, которыми его кормили с того дня, как в этом доме появилась молодая женщина с голубыми глазами и мягкими пальцами. Наконец, состоялось знакомство с черным человеком — одиноким трубочистом Томасом.

Когда Серый окреп и стал выходить на улицу, Томас ему сказал, что пора отработать задолженность: на несколько дней ему понадобился помощник.

— Ведь ты, судя по всему, верхолаз...— сказал Томас.

Серый не стал говорить, что страдает боязнью высоты и ходит только по плоским крышам, он послушно влез в такую же черную спецовку, какую носил Томас.

— Вот как пройдешь через чистилище, —иронически, хотя и дружелюбно, сказал Томас, — устраивайся в нашу артель трубочистом. Народ у нас снаружи черный, но внутри чист.

Серый притворился непонимающим, но Томас добавил:

— Жизнь — как шахматы: когда играешь сам, ни черта не видишь, когда играют другие, — со стороны видишь все. Со стороны виднее...

И еще через короткое время:

— Мой отец был пекарь, но тоже хватил лиха. Он партийный был... А ведь благодаря тебе я познакомился с Лууле, с медсестрой нашей. Это тебе она сестра, а мне женой будет. Пока ты болел, я время не терял — свою судьбу обрабатывал. Сможешь, оставайся на свадьбу.

Однажды вечером Томас позвал его погулять... по крышам. Он взял что-то наподобие короткой легкой лестницы, и они поднялись на тот же чердак, в котором раньше обитал Серый. С помощью лестницы они спустились на крышу следующего дома. Он стоял нежилой, неживой, приготовленный на слом. Смирившись с судьбой, он лишь гремел оконными рамами на ветру. Отсюда открылся сказочный мир труб, флюгеров, крыш, башен, антенн, залитых лунным светом.

— Чудесно наверху ночью. Весь мир кажется иным. Здесь я впервые узнал, что утро в морозную погоду состоит из различных красок: ночью, в безлунье, небо черное, затем наступает синее утро — небо становится синим, потом — серым и затем уже белым, когда снег всему диктует свой цвет. И мысли здесь приходят чудные. Например, мне здесь кажется, что я буду жить после моей смерти, всегда...

Серый смотрел на сказочный город внизу и на человека, превратившегося так внезапно из трубочиста в поэта.