Улыбка зверя
Шрифт:
Нельзя сказать, чтобы жизнь самого Вениамина Аркадьевича Колдунова была покойной и безмятежной, напротив, ежедневно и ежечасно ощущал Колдунов вражеский напор, купался в темных энергетических вихрях людской ненависти и зависти, тысячи мелких и крупных пакостей ожидали только момента, малейшей ошибки и промаха с его стороны, чтобы тотчас обрушиться на него сметающей лавиной, мутным селевым потоком, грязевым оползнем…
Задача Колдунова заключалось в том, чтобы все эти враждебные энергии, чужие агрессивные интересы, да и вообще многочисленные алчные силы дробить, отводить от себя и стравливать друг с дружкой, гася во взаимной аннигиляции. И еще очень важной составляющей его жизненного успеха являлась общественная нестабильность, ибо только при такой нестабильности, когда ни один человек ни в чем не уверен, когда никто не чувствует под собою твердой почвы и надежной опоры, можно было совершить все те исключительной наглости деяния, которые во всякое другое время повлекли бы за собой соответственно и исключительные меры наказания. Однако именно в этом заключалась главная сущность установившегося порядка, вернее, крайнего беспорядка, — системы, нагло названной демократией, когда все сверху донизу вдруг измельчало, оподлело, потеряло всякий стыд и всякую совесть, принялось хватать в обе руки, кроить, кромсать, делить, расхватывать… Система множила саму себя: все, что творилось на самом верху, немедленно подхватывалось и повторялось в самых отдаленных уголках страны, и если кто-то в минутном просветлении пытался не то, чтобы восстать и бороться с великим злом, а хотя бы усомниться в правильности совершающегося, он тут же выпадал из системы, становился по выражению древнего пророка “нищ и наг, и атом в коловращении людей”.
Становиться “атомом в коловращении людей” Колдунов не собирался, к тому же все его поступки последних времен были самоправданы тем, что они — ничто по сравнению с теми поступками, которые совершали сильные мира сего, и все его мелкие преступления напрочь затмеваюстя преступлениями гораздо более серьезными, очевидными и — абсолютно, кстати, ненаказуемыми! Так, мучимый угрызениями совести какой-нибудь копеечный воришка, доведись ему столкнуться на суде с маньяком, отправившим на тот свет десяток невинных людей, мгновенно успокаивается, начинает считать себя чуть ли не праведником, и логику такой психологической метаморфозы понять вовсе не сложно.
Целые регионы пылали в огне межэтнических схваток и войн, так что бандитские разборки, время от времени происходившие в пределах Черногорска, были вполне невинным и отдаленным эхом большой грозы. К тому же все это самым естественным образом вписывалось в законы существования единой большой системы.
Время от времени в приватных разговорах за рюмкой коньяку с прокурором Чухлым и начальником милиции Рыбаковым, Колдунов мягко инструктировал подчиненных о необходимости подобного рода контролируемых конфликтов, не уставая повторять, что самое главное — не позволить процессу выйти из берегов, не дать перерасти боям местного значения в большую войну, но, с другой стороны, нельзя было и искоренять явление под корень, поскольку явление это объективно и, значит, необходимо на данном этапе исторического развития. К тому же насилие по убеждению Колдунова являлось совершенно естественным фактором в периоды передела собственности и первоначального накопления капитала. Когда беззакониями и преступлениями повязаны большие массы народа, тогда народ этот становится менее опасен и в нем угасает изначально свойственная ему тяга к правде и справедливости.
Тамара Ивановна подвинула к мужу плоскую тарелочку, в тарелочку эту осторожно установила специальную сковородочку из нержавеющей стали, сняла с нее крышку. Затем налила в любимую чашку Вениамина Аркадьевича густо заваренный кофе. Движения ее были исполнены заботливости и расположения, но в то же время неуклюжи, что с неудовольствием отметил про себя Колдунов, и лоб его нахмурился.
Тамара Ивановна, как всегда, окунула широкий край рукава японского халата в сковородку с яичницей и пролила несколько капель из кофейника на полированный стол. Вениамин Аркадьевич проследил за тем, как она прошествовала к своему краю стола, грузно уселась на дубовый стул с высокой резной спинкой, шумно вздохнула.
“Все-таки простолюдинка, — подумал Колдунов. — Ничем не вытравишь, никаким воспитанием. Сколько свинью не учи…”
— Ты, матушка, придерживала бы рукава, — сказал он ласково. — Я уж тебе и в прошлый раз замечание делал…
— Да как их придерживать, Вениамин Аркадьевич, если руки чайником заняты? — простодушно ответила Тамара Ивановна. — Уж не знаю, как эти японки управляются с такой одеждой. Я бы лучше в старом своем халате ходила, я к нему привыкла, он удобный…
— Забудь, — строго сказал Колдунов. — Ты жена мэра, то есть часть его имиджа. Поэтому здесь не личное твое дело, а большая политика. Должна и выглядеть соответственно, и разговор светский поддержать…
— Да уж учили меня твои стилисты…
— Вот именно. Я вот все схватываю на лету, меня много учить не надо….
— Да ты, Вениамин Аркадьевич, всегда был переимчивым, от природы. Помнишь, еще первый секретарь Хрякин удивлялся и дятлом тебя называл…
— Перестань, Тамара, — оборвал ее Колдунов и поморщился. — Во-первых, не дятлом, а дроздом… А во-вторых, нельзя же вот так по простоте ляпать все, что тебе в голову придет. Ты вон и весной на открытии выставки современного искусства меня на весь город опозорила. Не понимаешь, что это творчество, и ляпаешь как базарная баба. Я, положим, тоже, когда этот ржавый унитаз на бронзовом постаменте увидел, сперва ничего не понял, никакого смысла не уловил, но я же вида не подал, я улыбался, ленту разрезал, я головой кивал…
— Унитаз он и есть унитаз, и место ему в сортире, а не на выставке…
— Но тебе же объяснили, что это такой художественный символ! Конец цивилизации обозначает. У художника метод такой, шоковое искусство…
— А по мне, унитаз он и есть унитаз, а никакой не символ…
— Вот дура же! — не выдержал Колдунов. — Вся Европа признает, а моя Дунька свое талдычит. Знаешь, за сколько он, унитаз этот, вернее, символ этот, продан? За двести тысяч марок! А-а!.. Уяснила теперь?
— Вольно дуракам шальные деньги швырять…
— Все-все, замолчи наконец! С тобой спорить, надо ведро гороху съесть. Кого хочешь из терпения выведешь. Ты вот что лучше… Скоро в город писатели приедут из Москвы, целая делегация… По выборам мне помогать… Так ты хоть там в грязь лицом не ударь, простодушная ты моя. Ты бы, мать, к их приезду хоть стишок какой выучила, что ли…
Такие сцены между супругами происходили почти ежедневно — начиналось все вроде бы так, как нужно, то есть Тамара Ивановна изо всех сил старалась вжиться в образ, который начертал ей Колдунов и поначалу все шло более-менее пристойно, но после нескольких фраз натура брала свое, и Тамара Ивановна опять становилась самой собой — той простосердечной и обычной женщиной из провинции, на которой когда-то в пору нерасчетливой молодости Вениамин Аркадьевич так опрометчиво женился.
Вениамин Аркадьевич замолчал и принялся за еду. Тамара Ивановна готовила превосходно, потакая малейшим его прихотям. Колдунов любил, чтобы кусочки свинины были не очень постными, чтобы сальца было побольше, а мясо располагалось по самому краю; кроме того, с верхней своей стороны шкварки должны были быть полупрозрачными и нежно светиться, снизу же полагалось находиться янтарной хрустящей корочке.
Быстро расправившись с яичницей, он не устоял перед соблазном и, хоть это по его представлениям сильно расходилось с чопорным дворцовым этикетом, наколол на вилку хлебный мякиш, тщательно собрал самые лакомые остатки и с удовольствием отправил их себе в рот. Вытер белоснежной салфеткой жирные губы, поднялся.
— Я, мать, кофе в кабинет заберу, поработаю часок над бумагами… Ты скажи Юрке, чтоб через час подогнал машину… Тьфу ты! Наваждение какое-то, никак не могу отвыкнуть… Скажи этому… новому… как его? — Семенову! — чтоб через час стоял у подъезда!
— Эх… То-то же! — откликнулась Тамара Ивановна. — А ведь зря ты, Вениамин Аркадьевич, Юрку-то обидел! Он тебе десять лет верой-правдой, а ты его вышвырнул, как собаку. Ни спасиба, ни до свиданья. Не по-людски, прости меня, получилось, а?..