Улыбка зверя
Шрифт:
А бабы им в ответ:
— Пропили, да не все! Половину-то денежек мы припрятали на всякий случай, на черный день…
— Да как же вы смели прятать, когда конец света?!
— Так, — говорят, — спрятали… мало ли что…
— История замечательная, — согласился Верещагин, улыбаясь. — Но про это есть короткая поговорка: “Пусти бабу в рай, так она и корову за собой тащит”.
— Поговорка о другом. О бабьей жадности и глупости. А моя притча о глубине бабьей веры в истину. Так выпьем же, друзья мои, за то, что именно женщины чаще всего подталкивают нас к Истине, — неожиданно подвел итог Прозоров. — К Истине, которая существует независимо от того, верим мы в нее или же не верим!
Поздно ночью, когда наивные и простодушные коллеги его Чиркин и Верещагин, крепко и надежно спали, валетом уместившись на диване, Иван Васильевич Прозоров приступил к основной своей работе. Он прошел полутемным коридором к служебному кабинету, в котором так недолго довелось когда-то посидеть покойному Акиму Корысному. Оглядел дверной замок и перебрал связку ключей, отыскивая нужный. По крайней мере, пять ключей могли подойти к замку.
— Ну, с Богом! — тихо пожелал сам себе Прозоров и к вящему его удовольствию, первый же ключ из пяти отобранных им, легко вошел в скважину и повернулся с мягким маслянистым звуком.
“Отличная, благоприятная примета, — усмехнулся Иван Васильевич и беспрепятственно прошел вовнутрь. — Был бы только он здесь, не вынесли бы его по скудоумию в какой-нибудь далекий подвал…”
Сейф был на месте. Он стоял в дальнем углу под вешалкой. И был он небольшой, коричневого цвета, самый с виду обыкновенный… Именно такой, каким и описывала его Ада. Дверца его была чуть приоткрыта, внутренность абсолютна пуста.
— Слона-то вы и не приметили, — пробормотал Прозоров, укладывая сейф на крытый жестким ковровым покрытием пол и внимательно приглядываясь к его днищу. Здесь в днище, в самом неприметном уголке должно было находиться спрятанное под слоем краски заветное отверстие. И отверстие это тоже было на месте. Иван Васильевич вскрыл тайник, извлек оттуда аккуратную плоскую коробочку, взвесил ее в руке.
— Не слишком весомо для кощеевой смерти, — усмехнулся он, запихнул коробочку в карман, установил сейф на место и так же тихо покинул помещение.
СВИДЕТЕЛИ И ЗАЯВЛЕНЦЫ
В тот роковой февральский день Лев Евгеньевич Злобин, сосед художника Верещагина по лестничной площадке, возвращался домой довольно поздно, в очень мрачном настроении. И дело было не только в том, что не задалась рыбалка… Неприятности начались с того, что, отправившись с утра пораньше за город, он все-таки опоздал на электричку. Вернее, он даже и не опоздал, ибо на карманных часах, подаренных ему к пятидесятилетию профсоюзом комбината, оставалось еще минуты три до отправления. Злобин, еще сходя с автобуса у вокзала, специально достал часы и сверился со временем, хотя доставать часы было ему весьма затруднительно, поскольку, по случаю предстоящей долгой рыбалки, закутан он был основательно и плотно. И из-за этого едва не повздорил с толстой теткой, к слову, очень похожей на его жену. Доставая злополучные часы, он нечаянно столкнул ее с сидения и та в отместку громко обозвала его “старым лысым хреном”.
“Какой же я тебе “лысый хрен”, если на мне по брови надета зимняя шапка?” — хотел было возразить Злобин, поскольку характера был вздорного и любил поспорить с кем угодно, но на споры не оставалось времени, и он только махнул рукой и выскочил из автобуса.
Но машинист перед самым носом у набежавшего Льва Евгеньевича самым бессовестным образом сдвинул створки дверей, а вслед за тем поезд тронулся. В сердцах Злобин уронил рыбацкий ящик на мерзлые бетонные плиты перрона и нецензурно выругался, погрозив машинисту бессильным кулаком, для чего не поленился снять с руки армейскую меховую рукавицу.
Сгоряча он сунулся было поскандалить в будку пригородной кассы, но окошечко было уже закрыто. За дверью, однако, слышались звуки оживленного разговора. Злобин пнул ногой дверь, которая оказалась не запертой. Влетев в будку, он, вместо ожидаемой кассирши, обнаружил там двух выпивающих жлобов в брезентовых робах, надетых поверх телогреек. Собутыльники как раз в этот момент чокались железными кружками. Они разом обернулись на вломившегося в их пределы чужака. Лица мужиков были красны и сумрачны.
— Тебе чего надо, пес? — недружелюбно осведомился один из них, — здоровенный мужик, ставя кружку на столик и выразительно приподнимаясь с деревянной скамьи.
— Извините, промахнулся, — поспешил оправдаться Лев Евгеньевич, пятясь задом к выходу.
— Ну и пошел вон из казенного помещения, стукач херов! — выругался второй мужик. — Ходят тут, вынюхивают…
“Какой же я тебе “стукач херов”, если ты меня в первый раз видишь?” — мысленно возразил ему Злобин, поскольку, как уже говорилось, обладал характером вздорным и сварливым, но вслух говорить ничего не стал.
Но, понятно, после этих утренних стычек и досадных накладок настроение его было изрядно подпорчено. К тому же перед ним стояла очень неприятная дилемма — дело заключалось в том, что небольшая дощатая дачка Льва Евгеньевича, или, как он ее характеризовал — “охотничий домик”, находилась на берегу озера сразу же за городом, всего в трех перегонах отсюда. Следующая электричка отправлялась через полтора часа, то есть как раз за это время туда можно было добраться пешком. Это обстоятельство почему-то казалось особенно обидным.
Злобин двинулся было идти пешком, прошел метров триста, но передумал и вернулся. Походил по пустому перрону, погрелся в здании вокзала, попил воды в туалете. Опять вышел на перрон, затем снова вернулся в зал ожидания, присел на деревянный диванчик. Время тянулось медленно. Старуха-уборщица, шмыргая шваброй по полу, задела грязной тряпкой его боты, однако и на этот раз Лев Евгеньевич промолчал. Промолчала и уборщица.
“ А ведь самый клев идет, — изнывая в бездействии, думал Лев Евгеньевич, глядя на настенные вокзальные часы, и настроение его все больше портилось. — Надо было пешедралом идти, уже был бы возле Дубового Лога, а там какая-нибудь попутка наверняка попалась бы… А эти сволочи с утра пораньше за чарку. Эх, народ-народ… Урод, а не народ. Показал бы вам Сталин. И за пьянку с утра, и за “стукача”… И за “лысого хрена”…
Лев Евгеньевич стал представлять, как он, положим, следователь особого отдела, вызывает на допрос в свой кабинет первым делом этих двух в робах, а потом и толстую тетку из автобуса… Он представляет, как они входят, глядят сперва на зарешетчатое окно, затем узнают его, и красные лица их смертельно бледнеют и вытягиваются. А он сидит вежливый, причесанный, постукивает мундштуком “Казбека” по крышке портсигара, на котором крупно выгравировано “Товарищу Злобину лично от товарища Ежова в знак дружбы”, молчит и глядит в бумаги… Главное, спокойно так, бесстрастно. А у этих зубы стучат, колени трясутся. Губы отвисли… В этот момент, хорошо бы этак — входит лейтенант и докладывает: “Товарищ полковник! Враг народа машинист электрички по вашему приказанию расстрелян!” “А что уборщица?” “Уборщица помилована и выслана в Караганду на двадцать пять лет.” “Ага, а как у нас на сегодня с планом по высшей мере?” “Девяносто семь процентов, товарищ полковник. Еще троих надо расстрелять…” “Хорошо, товарищ лейтенант, вы свободны… Впрочем, нет, подождите в коридоре, пока я разберусь с этими тремя субъектами…”