Умерший рай (двадцать лет спустя)
Шрифт:
Звалась она Тамарой. И познакомились мы на танцах.
Я ведь тогда почти профессионально занимался бальными танцами – единственным спортом, кроме пулевой стрельбы, который признаю.
Случилось это в огромном и длинном, напоминающем одноименный крейсер, Дворце культуры имени Кирова на Среднем проспекте Васильевского острова.
Не думай, читатель, что я перескакиваю с темы на тему, решив потомить тебя ожиданием рассказа о своих сексуальных подвигах – которого ты ждешь с нетерпением, какого бы пола ты ни был и сколько бы лет ни имел за плечами!
Просто я вспомнил дворец культуры, повторявший очертаниями военный корабль – и в памяти возник настоящий крейсер «Киров».
И сами пришли строчки из поэмы Николая Тихонова «Киров с нами» – которые я цитировал по памяти и поэтому заранее извиняюсь за неточности. Я очень люблю эту поэму; я всегда чувствую, как с нею к горлу подступают слезы, а кулаки сами собой сжимаются.
Потому что несмотря на течение времени и смещение ценностей, все связанное с Ленинградом и войной задевает нечто в моей душе.
Ведь я наполовину ленинградец.
Мама моя родилась в этом городе, а я оказался уроженцем трижды поганой Уфы лишь по стечению обстоятельств – точнее, волей все той же войны. Мой дед Василий Иванович Улин, крупный партийный работник,
И должен был родиться…
Поэтому отношение мое к теме блокады такое же, как у любого ленинградца – больное и острое. Это можно загнать глубоко, но никогда нельзя стереть насовсем.
Крейсер «Киров» всю войну участвовал в обороне Ленинграда. И громил фашистов тяжелыми снарядами 180-мм орудий.
В семьдесят четвертом году легендарный корабль был списан из флота и равнодушно разрезан на металлолом.
Но мне повезло. В семьдесят третьем году на празднике Военно-морского флота я успел увидеть этот корабль в боевом строю около набережной Крузенштерна.
Крейсер внушал уважение: серая броня, мощные орудия, угрожающе наклоненные широкие трубы.
Этот старый корабль, подойдя к Уфе по реке Белой, наверняка мог бы одним залпом трех своих башен снести с лица земли весь Башкирский государственный университет, отнявший у меня пятнадцать лет жизни.
Почему я мысленно связал ураганный огонь семидюймовых корабельных орудий с именем Башкирского государственного университета? Ведь в Уфе существует масса других зданий, которые я разрушил с таким же удовольствием. Вероятно, к общему недостатку человеколюбия, который я стал ощущать в себе последние годы, прибавляется и крайнее неуважение к упомянутому заведению.
(Правда, Семена Израилевича Спивака, с которым начал эту книгу, я предупредил бы о налете и подождал бы давать команду на открытие огня, пока он удалится на безопасное расстояние).
Вот и все, что я хотел сказать в этой главке.
А теперь, читатель, можно устраиваться поудобнее.
Я возвращаюсь к сексуальным мемуарам.
Тамара
Итак, мы познакомились во дворце культуры имени Кирова и танцевали. И – как понимаю я теперь сильно поумневшим сознанием – я сразу понравился Тамаре как мужчина. Впрочем, ничего странного в том нет; я был тогда высок, строен и почти красив, имел буйную шевелюру, носил модный галстук-бабочку и хорошо танцевал танго.
Я еще не стал безразличен сам себе, и поэтому мною интересовались окружающие люди.
И как-то само получилось – она вела разговор по-женски искусно, и мне казалось, будто инициатива исходит от меня – что я пригласил ее в гости. Не в этот вечер, а в субботу, когда соседи уезжают на дачу.
Я жил на квартире, потому что по некоторым причинам общежитие в Ленинградском университете давали не всем. И, желая испробовать все виды искусств, в то время занимался живописью; стены моей девятиметровой комнатки-трамвайчика были увешаны рисунками, акварелями и даже масляными этюдами.
(Отвлекаясь, скажу, что моя жена, чьему чутью я очень верю, до сих пор утверждает, что максимального успеха я мог бы добиться именно на поприще живописца… Но ничего уже не вернуть. Из пальцев давно ушло чувство линии, которое позволяет избежать страха перед чистым листом картона.)
Благовидным предлогом визита значился именно осмотр моих картин.
С тем мы расстались на одной из узловых станций метро – я слегка проводил ее после танцев – назначив встречу на определенный день в определенном месте.
Лет Тамаре было…
Я сразу увидел, что она старше меня. Но тогда не разбирался в женских возрастах, и мне, двадцатичетырехлетнему идиотику, казалось, что ей лет тридцать. Как понимаю теперь, она была чуть моложе моего нынешнего возраста. То есть находилась в том счастливом женском периоде, когда хочется всегда и в любом состоянии.
По мере приближения к назначенному дню я толчками вспоминал горячую руку Тамары на своем плече во время вальса. И думал, краснея от постыдности самих мыслей: а что, если…
И тут же гнал надежды прочь.
Сам себя я в общем никогда не любил и считал себя некрасивым. Мне не представлялось возможным, чтобы женщина сама захотела заниматься со мною сексом.
Ведь в подсознании жила ханжеская истина: это нужно лишь мужчине, а женщина просто уступает домогательствам.
Вот какой глупостью забивались тогда мозги в приличных семьях!
В день встречи я уже сомневался в серьезности разговоров и, приближаясь к назначенному выходу метро, был почти уверен, что она не придет…