Унесенная ветром
Шрифт:
— А может, Ашутка? — спросил я, припоминая знакомое имя.
— Говорят тебе, Асютка. А это дочка моя…
Она достала руки из-за спины и показала мне тряпичную куклу, перетянутую нитками. Кукла была хороша необычайно. Вместо перетянутых пучков соломы или тряпок, чем играет местная детвора, я увидел настоящую куклу с личиком, маленькими ручками, платком и рубашкой. Она ничуть не уступала куклам, в которых играли ее ровесники в Петербурге, разве что глиняное лицо ее было грубее, серьезнее, я бы сказал, взрослее фарфоровых личиков, которыми заполнены детские спаленки нашей столицы.
— Это — моя дочка, — сказала она, прижала тряпичную голову к груди и запела тоненько и протяжно, качая свою небогатую куклу.
Баюшки-баю!Я сугревушку свою,Я сугревушку свою,К чему примерю?Примерю теплуСвою сугревуЛетом к алому цветку,Зимой к белому снежку…Я хотел еще поговорить с маленькой певуньей с птичьими глазами и голоском, но она сама сказала мне, состроив строгое лицо, видимо, кому-то подражая:
— Солдаты табачище курят! Страсть! Напасти на них нет, окаянных!
Она топнула ножкой, еще прошипела что-то, видимо, по-чеченски, и побежала в хату.
Грустно улыбнувшись, я вычистил погасшую трубку и посмотрел в даль, где за Тереком возвышались вековечные громады горных вершин. Они были все те же, как и семь лет назад, как и в то время, когда старуха была такой же маленькой девочкой, как и в те седые годы, когда здесь селились уже сгинувшие бесследно хазары. А я? Что я? Старуха меня не помнила, девочка меня не понимала. Может, кукла могла мне что-нибудь сказать приветливое, если бы ей нарисовали рот…
Я вспомнил эту куклу. Семь лет назад здесь произошла одна история, которых много было за кавказскую войну и, наверное, еще будет. История моя как раз об этой маленькой девочке, которая топнула на меня ногой, и об этой кукле. Хотя, нет. Та кукла была совсем другая. Определенно, совсем другая…
На десятичасовую электричку Мухин не успевал.
Во-первых, проспал. Во-вторых, выходная тишортка, что с Костей Кинчевым на груди, оказалась чем-то заляпанной, и вообще Муха нашел ее в корзине с грязным бельем. В-третьих, за неуплату отключился Лешкин мобильный телефон. В-четвертых…
А в-четвертых, в это утро весь мир со всеми его житейскими мелочами будто ополчился против Лешки Мухина, чтоб сорвать его поездку в Подольск.
Но не поехать было нельзя.
Ведь пропустить такое событие, как рок-фестиваль «Наша альтернатива», означало закопать себя живьем, признать себя социальным трупом… Если не ездить на концерты «Алисы» и «ДДТ», живых классиков рока, «олдовых, но голдовых», как шутил толстый Пашка, — то жизнь тогда, в понимании Мухи, теряла смысл.
Жить для того, чтобы ходить в институт, писать рефераты, сдавать зачеты, приходить домой, обедать, смотреть с родителями телевизор, а потом ложиться спать… Это была жизнь существа, размножающегося вегетативным способом, жизнь, как еда, состоящая только из одного черного хлеба.
При таком питании, при такой жизни человек вроде бы и не умирает, но и не живет, так как существование его уподобляется черно-белым будням без цвета праздничных дней.
А когда тебе двадцать — вся жизнь в друзьях и в музыке.
Поэтому Муха не мог пропустить этой вылазки в Подольск.
С Генкой, с Митрохой и Пашкой договаривались ехать на десятичасовой электричке.
Решили, что встретятся у касс, под рекламным щитом, и что в крайнем случае, если кто не успеет, того будут ждать еще полчаса, потому как в десять тридцать пять идет вторая электричка, а потом в расписании уже будет более чем часовой перерыв.
— И позвонить им не могу, вот зараза! — ворчал Муха, придирчиво разглядывая засохшие пятна от мороженого или еще от какой дряни, что делали невозможным ношение парадно-выходной футболки. — Мать, тоже хороша, не постирала, не догадалась.
А одиннадцатизначные номера Генкиного и Митрохиного мобильников с допотопного домашнего телефона, что был в семействе Мухиных, набрать невозможно.
А Лешкин мобильник отключился.
Ну все — ну просто все настроилось против этой поездки.
Футболку решил по-быстрому застирать и ехать в мокрой. «На теле досохнет», — решил Муха. А ребят он там, на поле, найдет. Если у них сметки и совести не хватит уже в Подольске подождать его у платформы.
Правда, по радио «Эхо Москвы» сказали, что на фестивале соберется чуть ли не сто тысяч… Поди-ка отыщи Генку с Митрохой в такой толпище!
Но не поехать на фестиваль, где будут играть «Сплин», «ДДТ» и Земфира, пропустить такое событие — так зачем тогда жить, спрашивается?
Да и ребята не поймут!
В конце концов, даже если он и не найдет там Митроху с толстым Пашкой, то всегда можно каких-нибудь девчонок встретить, что без парней, да к ним приколоться!
Мокрая футболка неприятно холодила тело.
Муха выгреб всю имевшуюся у него наличность… То be? Or not to be? Еще вчера укатившие на дачу щедрые родители оставили тридцать рублей…
Это вообще — отдельная песня.
Предки уверенно считали, что стипендия, которую им не отдавал сын, представляет собой избыточно-достаточный фонд карманных расходов для двадцатилетнего социально активного москвича. И как жить с такими родаками, замшелыми в смысле сознательности и адекватности стремительно убегающему миру?
Если не платить за билет в электричке, то на пиво хватит. А если придется угощать пивом незнакомых девчонок? Тогда дело дрянь.
Ну просто все сегодня было против этой поездки!
Перепрыгивая через ступеньки, Муха выбежал из метро и с тоской поглядел на рекламный стенд возле касс. Ну, конечно, ребята ждать его не стали! Уехали на десять тридцать пять. Ну и что теперь? Как он их там будет на поле в Подольске искать?
Вот на крутых навороченных иномарках теперь ставят системы спутникового координатного позиционирования. Глядишь на дисплей, а там координаты твоей тачки на реальной карте местности! Вот бы и к ним — к Генке да к Пашке толстому — такую систему приделать! Он бы их тогда в один миг на поле нашел…