Уникум Потеряева
Шрифт:
— Павлик! — сказала она, увидав сына. — Я тебе в чуланчике постелила. Лето, душно дома. Ступай, с боушком.
— Ладно. Я, мамка, если спаться не будет, погуляю.
— Ночью? — встревожилась она. — Чего это? Спи давай!
— Ну вот, забоялась… Я ведь тут — пройдусь, на бережку посижу…
18
Он выбрался в сени, отыскал там чуланную дверь, сунулся внутрь и протянул руку, ощупывая пространство. Вот она, родная ржавая коечка. Зимой она стояла в избе, а на лето выносилась в
Снова запах дома защекотал ноздри, проник в мозг. Все как раньше. Только не вздыхает, не жуется во сне телка Маковка. И нет бабушки. Получужая без нее изба, получужое село, — да и мамка тоже стала получужая, как-то сразу увиделось, что она отвыкла от него, ушла в свои дела. Так-то так, а все равно надо здесь жить, укрепляться, — больше ведь тебя не ждут нигде на свете, и никто не даст крыши над головой. А под чужими крышами он уже нажился, хватит.
Тут Пашка забылся, но не видел снов: только марево, марево, марево… Лишь раз мелькнуло серенькое лицо утренней лисички Зинки-Козы. «Женись на мне, — сказала она. — Я ведь добрая. А твоя мать не знает этого, и обзывается».
Он проснулся. Встал, набросил китель и тихонько, стараясь помягче ступать, пошел из чулана. В сенках остановился, — в избе скрипела кровать. Ясное дело — еще во времена бабы Шуры так скрипело, когда Габов приходил ночевать. Они спали за печкой, и бабушка успокаивала его: «Спи, спи, мальчишко! Како наше дело!»
Видно, мамка уговорит фермера взять его на работу.
Вышел на крыльцо — и тут же сиплый голос окликнул его:
— Это кто, эй?
— Я, дядя Ваня, — ответил Пашка, узнав Корчагу. — Ты чего здесь?
— Да спал! Вот, проснулся… Ой, Павличок, за что же меня били? Я ведь никого у вас не обидел, верно?
— Нет, с твоей стороны понтов не было. Да кто бил-то?
— Знать бы! Все тело болит: тут, тут… Вот люди! Чисто звери, а? И встать… встать-то не могу… Ты бы, Павличок, вынес мне полстакашка!
— Да откуда! Все выпито.
Под жалкое перханье простертого на земле измученного водкой и побоями человека Пашка пошагал вдоль берега, к дому Толика Пигалева.
19
Полная луна стояла над селом; в свете ее Пашка легко находил тропки, которыми бегал когда-то. Под зуд налетевших с недальнего болота комаров он вышел к одинокой, покосившейся избе. Стукнул в окно.
Свизжала дверь: возник Толька.
— Явился, ракетчик? — хохотнул он, почесывая голую грудь. — Давай, канай в избу. Будет четкий кайф. Я дембельское дело понимаю.
Скорое облако накатилось на луну. В дачных домах слаяла спросонья собака.
Окна в избе завешены были тряпьем, и луна не светила внутри.
— Иди сюда, — услышал он тихий голос из темноты.
— Кто тут?! — у Пашки неистово заколотилось сердце. — Тань — ты, что ли?!
— Что ли! Ступай ко мне. Чуешь, куда?
Жмурясь от внезапно накатившей на затылок боли,
— А я тебя вижу! — засмеялась Танька. — У меня глаз кошачий.
— Танька, — сказал он. — Как получилось-то, Танька? Как получилось-то?
— Да вот так… Долгий, короче, разговор! — плаксиво вскрикнула она. — Мне мимо него никак было не пройти. Сам не видишь, что ли? Так и получилось.
— Э-э-э… — Пашка хотел отдернуться, побежать; лишь на мгновение он замешкался, — и его хватило, чтобы Танька положила его руку на свою голую грудь. Он ощутил мягкую гладкую кожу, нежный сосок. «Ну иди, иди…» — шептала она. Скрипела древняя койка, воняла лопотина, постланная вместо матраца. Щелкало, полыхало в мозгу, девка искала губы, — он мотал головою, уворачиваясь. Тьма теперь не давила сверху, она шла изнутри, — и, едва прорвалась, схлынула — Пашка с жалобным, детским воем сполз с койки и лег, прижавшись лбом к теплой щербатой доске. Танька склонилась, тронула голову: «Ну, как тебе?..». Он встал, молча оделся.
На крыльце Гунявый курил сигаретку.
— Кайфанул, дембелек? — крикнул он вдогонку. — А бражку пить? Вот ведь народ: ни спасиба, ни до свиданья! Г-гляди, чекист! У меня тоже душа есть. Да помни, кто тут хозяин! Проспишься — приходи!
Не дойдя до дому, Пашка свернул на берег речки. Там внизу, метрах в пяти, катилась по галькам Подкаменка. Он сел, свесив с обрывчика ноги, рванул пучок сухой уже, несмотря на раннее лето, травы, размял в ладони, понюхал. Терпкий дух когда-то бродившего внутри сока, сладкого тлена… Пашка лег навзничь, раскинул руки, прислушался к водяному говору.
Стратилат — грозами богат.
А какая спокойная ночь.
— Убью. — Сказал он. — Все равно убью.
Тотчас словно некто разжег за горизонтом гигантскую зажигалку; урчащий гром пролетел над тихой землею.
Возле уха послышался писк, — и проворная лапка царапнула его по щеке. Пашка сгреб котенка, легко стукнул по спинке:
— Буско! Ты что, Буско? Откуда ты, зверь? Ну, сиди тихонько!
Котенок вырывался, немощно сипел. Шмаков спустил его на траву.
— Обидели нас, зверь.
Он встал, зацепив рукою котенка, посадил его на плечо. Поднял голову. Баба Шура гадала когда-то на звезду Полынь — а теперь кто погадает?
От избы слышались голоса: это мать провожала дядю Юру. Вот он пошел прочь, кашляя и отдуваясь. А мамка села на лавочку, устало потянулась, запела тихо и тоненько:
— С каким восторгом я встречаюТвои прелестные глаза-а…Но слишком часто за-амечаю:Они не смо-отрят на меня…А звезды, что взошли с вечера над полями, укатили уже далеко, в другие страны. Уходила и стоявшая над трубою шмаковского дома. Она меркла, меркла, бледнея.