Универмаг
Шрифт:
Фиртич подумал о том, как люди меняются в домашней обстановке. Доброжелательный и словно чем-то виноватый обитатель этой комнаты был разве что внешне похож на главного бухгалтера Лисовского Михаила Януарьевича, брюзгу и скептика. Фиртич рассчитывал застать главбуха в более удрученном состоянии после той новости, что Лисовский преподнес ему днем.
– Человек никогда не бывает так счастлив или несчастлив, как это кажется ему самому, говорят французы, — улыбнулся Лисовский.
– Как сказать, — возразил Фиртич. — Все зависит от степени личного переживания. Что кажется несущественным со стороны, самим человеком воспринимается порой как полное крушение.
– Может быть. — Лисовский
– Странно, — с досадой проговорил Фиртич. — Мне показалось, вы были сегодня огорчены.
– Ну... Мы ведь только тогда проявляем себя во всем размахе, когда касаемся мировых проблем, — усмехнулся Лисовский. — А страсти на уровне Универмага, даже такого, как «Олимп», не стоят, батенька, ни одной нашей нервной клетки... Вы, Константин Петрович, личность сильная. Страсти вас разрывают, как Отелло. Не одну бы Дездемону задушили, если перенести на куртуазную почву вашу деловую неуемность... Послушайте, Константин Петрович, есть ведь простой способ избавиться от этой жуткой обуви. Свезите в область. Там по выходным и черта можно продать, сами знаете. К тому же весна, ярмарки грядут чуть ли не во всех районах. И начальство будет довольно. Сам «Олимп» лицом к деревне повернулся! Грамоту получите. Продавцы парного молока по-пьют. Да и конфликт снимете, а?.. Помню, после войны для Универмага лошадей покупали в Тихорецке на базаре. С автотранспортом туго было... Выехали с распродажей какого-то тряпья, а вернулись на трех лошадях.
Фиртич покачал головой и вскинул глаза на Лисовского.
– Как по-вашему, Михаил Януарьевич, почему эти умельцы со Второй фабрики сами не отправили свой хлам на периферию? Нет, в «Олимп» завезли!.. Мудрецы. Вперед смотрели. Им мало формального выполнения, им престиж подавай — вот какой сейчас деляга пополз. С честолюбием... Не каждый может похвастать, что широко поставляет продукцию «Олимпу». Индульгенцию хотят получить за все грехи свои нынешние и будущие. А тот, кто надоумил их, коммерсант незаурядный. И политик, уверяю вас. Почерк виден... Но для того ли я стараюсь голову поднять, чтобы хвост увяз? Лучшие универмаги мира никогда не позволят себе продавать дрянь даже за тысячи километров от дома. Престиж! Придет время — аукнется! А то, что вы мне предлагаете, — это первый шаг к потери престижа...
Фиртич помолчал, хрустнул сплетенными пальцами рук и развел притомившиеся плечи.
– И простите меня, дорогой коллега, — добавил он чуть изменившимся голосом. — Вы не совсем четко уяснили для себя весь смысл затеянного мною дела. Эта история с обувью ударяет в самое сердце идеи реконструкции, толкает на компромисс.
– Мало вы шли на компромиссы, — перебил Лисовский.
– Есть компромиссы и компромиссы. Ради главной идеи — да, ради разрушения этой идеи по частям — нет... Мы нередко, создавая что-то серьезное, следующим шагом по мелочам начинаем дискредитировать созданное. Сводим на нет серьезное дело. Безответственность становится мировоззрением. И в этом сидит микроб самоуничтожения... Вы мне предлагаете путь торговца, а я — коммерсант. Разница!
Фиртич ходил по комнате широким шагом, неизменно поворачивая лицо в сторону громоздкой фигуры Лисовского. Ходил ловко, не задевая старой, прочной, словно из камня, мебели — стульев с высокими гнутыми спинками, черного кресла, буфета, похожего на рыцарский замок... Фиртич приехал сюда в расстроенных чувствах. Но сейчас им все больше овладевало сознание правоты, сознание того, что днем, в кабинете Рудиной, его приказ был не безотчетным актом мести, а верным и даже продуманным решением. Его мозг был нацелен на достижение главного. И поэтому
Увлекшись, Фиртич не заметил, как в комнату вошла старая Ванда. Сухонькая, маленькая, она прикрыла за собой дверь и наблюдала за незнакомым мужчиной, который кружил вокруг необычно тихого ее сына.
– Цто за бегун к тебе прибеэал, Миська? — осторожно спросила Ванда.
Фиртич обернулся. И улыбнулся. Эта маленькая старушка неизменно вызывала улыбку у всех, кто ее видел впервые. В сером тонком свитере, в стоптанных шлепанцах, с жиденькой серебряной косицей.
– Начальник мой. Директор, — ответил Лисовский.
Ванда стрельнула в Фиртича дробью мелких глаз. И пренебрежительно цокнула языком. Вероятно, в ее представлении начальником Михаила должен быть человек толще и выше. Во всяком случае, не такой тип в потертых домашних джинсах...
– Молодой слиском. Небось выдвизенец.
– Выдвиженцы были раньше, мама. — Лисовский шмыгнул носом. — Теперь назначенцы.
– Это луцсе или хузе?
– Удобней. Команду не спутают.
Фиртич усмехнулся. И Ванда почувствовала, что незнакомого мужчину и ее сына связывают особые отношения. Если человек счел допустимым явиться к Михаилу в таком виде, словно он приходит в этот дом каждый день на правах близкого родственника... Похоже, они не очень любят друг друга, но при этом гость — один из немногих людей, которых ее сын уважает. Или боится... Эта мысль пронзила Ванду новизной. Боится? Ее Михаил? Которому сам черт не страшен?! За долгую жизнь своего младшенького Ванда не раз в этом убеждалась... Она смотрела на широкоскулое, с плоским тяжелым носом лицо сына. И Михаил казался сейчас ей таким же несчастным, каким был средний, Дмитрий, безвольный, потерявший себя в этой жизни. Неужели и Михаила скрутили, неужели и он покорился чьей-то воле, каким-то обстоятельствам? И только хорохорится. А выйдет на пенсию — и проявится у него тоска безудержная... Или он просто скручен сейчас наподобие пружины. Еще немного — и он распрямится, станет привычным Михаилом, острословом и скептиком, каким она его знала.
– А цто, он узе уходит? — спросила Ванда, глядя на сына.
– Да, да, — заторопился Фиртич. — Пора мне. Час сижу.
– Замёлз небось в штанах-то дылявых, — заметила старушенция с подковыркой. — Нацальник... Ох и нацальник.
Фиртич потянул носом. Он уловил в настроении старой Ванды нарастающее раздражение. И не понимал, чем оно вызвано. Неужели и вправду его видом?.. Лисовского смутила бесцеремонность матери. Он смотрел на нее с укором, зная, что любое его замечание вызовет волну раздражения.
– Так я пойду, Михаил Януарьевич, — быстро проговорил Фиртич. — С утра меня не будет: поеду в банк, на оптовую базу. Индурского отправлю в Ленинград на фарфоровый завод. Надо действовать. Вы уж проследите, чтобы начали работать над актом возврата в адрес Второй обувной. — И добавил с хитрецой: — А может, вы отправитесь в Госбанк? Мы ведь партнеры надежные. Или стыдно?
Лисовский молчал, отвернув лицо к книжным сотам. Старая Ванда шагнула к Фиртичу, стоптанная туфля сбилась на сторону, она поелозила ногой, выпрямила усохшее легкое тело.
– Вот цто, нацальник... Ты моего Миську не обизай, бог тебя наказет. Он целовек холосый, доблый. Не ломай его. Хватит мне этих ломаных... А то сколо сцасливого только по телевизолу и увизу.
Ванда отвернулась. Острые девчоночьи лопатки натянули серый школьный свитер, вызывая пронзительную жалость...
Фиртич и Лисовский вышли в коридор. В нише под отдельной лампочкой за столиком сидели двое: брат Дмитрий и некто в железнодорожном кителе. Они играли в щахматы. Лисовский сморщил каучуковый нос и промолчал.