Уотт
Шрифт:
Затем Уотт начал менять порядок не букв в слове и предложений в периоде, а букв в слове, слов в предложении и предложений в периоде.
Образчик:
Коб о коб акеволеч авд. Нед сев, тсач ичон. Огечин, огечин, огечин. Илалед ым еж отч? Тен. Мотоу с тировог тон? Тен. Мошон с тировог тоу? Тен. Атон ан тиртомс шоу? Тен. Атоу ан тиртомс тон? Ыпелс, ымен, ихулг. Тсач ичон, нед сев. Акеволеч авд коб о коб.
Привык я к этому далеко не сразу.
Яинещорп, яинещорп ушорп, говорил Уотт, яинещорп ушорп.
Думаю, из-за этого я упустил много чего, подозреваю, интересного, касавшегося, полагаю, седьмой стадии второго, или завершающего, этапа пребывания Уотта в доме мистера Нотта.
Затем он вбил себе в голову менять порядок не слов в предложении, не букв в слове, не предложений в периоде, не слов в предложении и букв в слове, не слов в предложении и предложений в периоде, не букв в слове и предложений в периоде, не букв в слове, слов в предложении и предложений в периоде, о нет, но, в течение недолгого времени в ту же пору, то слов в предложении, то букв в слове, то предложений в периоде, то слов в предложении и букв в слове, то слов в предложении и предложений в периоде, то букв в слове и предложений в периоде, а то букв в слове, слов в предложении и предложений в периоде.
Не припоминаю образчика такой манеры изъясняться.
Эти звуки, хоть мы и шли, приклеившись друг к другу, по первости казались мне ирландским языком.
Да и Уотт меня не понимал. Прошу яинещорп, говорил он, яинещорп, прощения ушорп.
Думаю, из-за этого я упустил много чего, полагаю, интересного, касавшегося, подозреваю, восьмой, или последней, стадии второго, или завершающего, этапа пребывания Уотта в доме мистера Нотта.
Однако вскоре я привык к этим звукам и понимал так же хорошо, как всегда, то есть добрую половину того, что пробивалось сквозь мою барабанную перепонку.
Поскольку слух мой начал сдавать, хотя близорукость осталась неизменной. С другой стороны, мои чисто умственные способности,
правильно называемые способностями???
??
были, если это возможно, выдающимися более обычного.
Этим беседам мы обязаны следующим.
Однажды вся четверка — мистер Нотт, Уотт, Артур и мистер Грейвз — собралась в саду. Стоял прекрасный летний денек. Мистер Нотт медленно бродил вокруг, то исчезая за одним кустом, то появляясь из-за другого. Уотт сидел на пригорке. Артур стоял на лужайке, беседуя с мистером Грейвзом. Мистер Грейвз опирался на вилы. Но поблизости глыбой высился пустой дом. Один рывок — и они в безопасности.
Артур сказал:
Не отчаивайтесь, мистер Грейвз. Когда — нибудь тучи рассеются, и солнце, так долго скрытое, наконец изольет на вас свой свет, мистер Грейвз.
У меня, значится, не вскакивает, мистер Артур, сказал мистер Грейвз.
Э, мистер Грейвз, сказал Артур, не говорите так.
Когда, значится, я говорю «вскакивает», сказал мистер Грейвз, я, значится, имею в виду… Он взмахнул вилами.
А вы не пробовали бандо, мистер Грейвз? сказал Артур. По капсуле до и после еды с небольшим количеством теплого молока, а потом перед самым сном. Я уже все перепробовал и совсем было отчаялся, когда подруга рассказала мне о бандо. Ее муж, понимаете ли, никогда без него не обходился. Попробуй, сказала она, и возвращайся лет этак через пять — шесть. Я попробовал, мистер Грейвз, и это кардинально изменило мое отношение к жизни. Из человека унылого, вялого, мучимого запорами, покрытого перхотью, избегаемого друзьями, со зловонным дыханием и подорванным аппетитом (годами я питался одним лишь жирным беконом) через четыре года употребления бандо я превратился в оживленного, неутомимого, заядлого нудиста с железным здоровьем, почти отца и поклонника вареного картофеля. Бандо. Как слышится, так и пишется.
Мистер Грейвз сказал, что он попробует.
Трудность с бандо, сказал Артур, заключается в том, что его больше нельзя приобрести в этой несчастной стране. Насколько я понимаю, средства попроще вроде остреина и шпанской мушки все еще можно выцыганить у наиболее человечных аптекарей в разных районах города в первые десять-пятнадцать минут сразу после обеда. Но вот с бандо даже в субботу вечером вы промыкаетесь понапрасну. Поскольку власти, загребшие, как обычно, бразды правления в свои лапы и совершенно безразличные к страданиям тысяч мужчин и десятков тысяч женщин по всей стране, сочли уместным наложить эмбарго на этот замечательный товар, за умеренную цену несущий радость в дома и прочие места свиданий, пребывающие ныне в запустении. Он не может попасть в наши порты и пересечь нашу северную границу, разве только в виде случайных, рискованных и тайных поставок, то есть будучи припрятанным в женском белье, например, или в мужских сумках для гольфа, или в полом требнике священника-вольнодума, где он при обнаружении немедленно арестовывается, изымается каким-нибудь высокопоставленным таможенным чинушей, наполовину спятившим от интоксикации спермой, и продается в десять, а то и пятнадцать раз дороже первоначальной цены измотанным коммивояжерам, возвращающимся домой после бесплодных поездок. Но лучше я проиллюстрирую свою мысль рассказом о том, что произошло с моим старинным приятелем мистером Эрнестом Луитом, никогда не покидавшим меня в темные школьные и университетские годы, хоть он и был часто побуждаем
ф.
ш.
п.
Переезды
1
15
0
Ботинки
0
15
0
Цветные бусы
5
0
0
Чаевые
0
10
0
Еда
42
0
0
Итого
50
0
0
Он великодушно объявил, что пищу, необходимую для кормежки своей собаки, бультерьера, по причине чрезмерной прожорливости оной он охотно оплатит из собственного кармана, и со своеобычной прямотой, весьма повеселившей стипендиальный комитет, добавил, что О’Коннор, скорее всего, будет питаться подножным кормом. Ни по одному из этих пунктов не последовало никаких возражений, хотя отсутствие других, обычных в таких случаях, к примеру связанных с устройством на ночлег, вызвало немалое удивление. Получив через казначея предложение воспользоваться таковой возможностью, Луит через казначея же ответил, что, будучи натурой весьма привередливой, он во время своего пребывания в этой части страны намеревался проводить свои ночи на душистом сене или душистой соломе — как уж получится — местных амбаров. Это объяснение вызвало еще большее веселье среди членов комитета. Многие из них прониклись честностью Луита, когда по возвращении он признался, что за время своей экскурсии обнаружил лишь три амбара, два из которых содержали пустые бутылки, а третий — скелет козла. Однако в других инстанциях эти и схожие заявления рассматривались в ином, менее дружественном свете. Поскольку Эрнест, выглядевший бледным и нездоровым, вернулся в свои комнаты на три недели раньше положенного. На предложение казначея предъявить ботинки, на приобретение коих из скудных фондов колледжа ему было выделено пятнадцать шиллингов, Луит тем же манером ответил, что поздним вечером двадцать первого ноября поблизости от Хэндкросса они, к сожалению, были стянуты с его ног болотом, каковое он по причине неважного освещения и расстройства чувств вследствие длительного истощения по ошибке принял за неубранное поле лука. На вежливо выраженную надежду, что О’Коннору понравилась небольшая прогулка, Луит с признательностью ответил, что он тогда же с крайней неохотой вынужден был держать голову О’Коннора погруженной в трясину, пока его верное сердце не перестало биться, после чего поджарил его прямо в шкуре, которую не смог заставить себя содрать, над костром, сооруженным из флагов и цветов хлопка. В этом нет ничего такого, О’Коннор на его месте сделал бы для него то же самое. Останки его старого любимца в полном комплекте, за вычетом костного мозга, теперь обретаются в его комнатах, в мешке, обследовать их можно в любой вечер, за исключением воскресного, с двух сорока пяти до трех пятнадцати. Казначей от лица комитета поинтересовался, не будет ли мистеру Луиту угодно представить некий отчет о толчке, сообщенном его исследованиям кратковременным пребыванием в деревне. Луит ответил, что сделал бы это с превеликим удовольствием, если бы не имел несчастье в утро своего отбытия с запада между одиннадцатью и полуднем утратить в мужской уборной железнодорожной станции Эннис сто пять разрозненных листов, с обеих сторон покрытых убористыми рукописными заметками, охватывающими весь означенный отрезок времени. В среднем, добавил он, это составляло не менее пяти листов, или десяти страниц, в день. Теперь он принимает все меры — порядком опасаясь, намного превосходящие его силы — с целью возвращения своей рукописи, каковая в качестве рукописи не имеет ровно никакой ценности для кого бы то ни было, кроме него самого и, в конечном счете, человечества. Однако его опыт подсказывает, что в уборных железнодорожных станций, в особенности расположенных на западных линиях, неминуемо поглощается и навсегда теряется все, хоть сколько-нибудь отдаленно напоминающее бумагу, за исключением, возможно, визитных карточек, почтовых марок, лотерейных квиточков и прокомпостированных железнодорожных билетиков. Поэтому он предчувствовал, что его попытки вернуть свою собственность, порядком сдерживаемые недостатком сил и безденежьем, скорее обречены на крах, нежели на удачу. Эта утрата будет невосполнима, поскольку о бесчисленных наблюдениях, сделанных за время путешествия, и последующих размышлениях, поспешно доверенных бумаге в самых неблагоприятных условиях, он, к своему величайшему сожалению, не помнит почти ничего. Касательно этих горестных происшествий, то есть потери ботинок, собаки, трудов, денег, здоровья и, возможно, даже репутации в глазах своих наставников, Луиту нечего было добавить, кроме того, что он с нетерпением ждет, когда комитету будет угодно рассмотреть доказательство не совсем полной тщетности его миссии. В назначенный день и час Луит явился, ведя за руку старикашку, одетого в килт, плед, башмаки и, несмотря на холод, пару шелковых носков, закрепленных на багровых икрах парой скромных узких лиловых подвязок, под мышкой же тот держал большую черную фетровую шляпу. Луит сказал: Господа, это — мистер Томас Накибал, уроженец Баррена. Там он провел всю свою жизнь, оттуда он нехотя явился, туда он жаждет вернуться, чтобы зарезать свинью, единственного своего компаньона на протяжении многих лет. Мистеру Накибалу пошел семьдесят шестой год, и за все это время он не приобрел никаких навыков, за исключением земледельческих хитростей, необходимых для выполнения его работы, сиречь картофеля, клевера — каждому свое удобрение, — борьбы с горением торфа и свиньей — мухоловкой, и в итоге не умеет — да и никогда не умел — читать, писать и без помощи пальцев рук и ног складывать, вычитать, умножать или делить малейшие целые числа. Об умственном облике Накибала хватит. Физический же… Стоп, мистер Луит, сказал председатель, подняв руку. Минутку, мистер Луит, если позволите. Хоть тысячу, сэр, если угодно, сказал Луит. За столом слева направо сидело пятеро: мистер О’Мелдон, мистер Магершон, мистер Фицвейн, мистер де Бейкер и мистер Макстерн. Они посовещались. Мистер Фицвейн сказал: Мистер Луит, вы не заставите нас поверить, что умственная жизнь этого человека исчерпывается голыми данными, необходимыми для выживания, и что он остается в полном неведении относительно элементарнейших знаний. За это, ответил Луит, я твердо ручаюсь в отношении своего друга, в разуме которого за исключением тихой мелодии упомянутого вами неведения и засевшего в некоем углу мозжечка, где тускло мерцают земледельческие способности, знания, как извлечь из доставшегося по наследству клочка каменистой почвы как можно больше пропитания для себя и своей свиньи с как можно меньшими усилиями, повсюду, я убежден, царит мрак и безмолвие. Комитет, глаза которого были во время этой речи устремлены на Луита, теперь перевел их на мистера Накибала, словно разговор зашел о его телосложении. Затем они принялись смотреть друг на друга, и прошло много времени, пока они в этом не преуспели. Дело вовсе не в том, что они смотрели друг на друга подолгу, они были куда благоразумней. Но когда пятеро смотрят друг на друга, хотя теоретически достаточно всего лишь двадцати взглядов, поскольку каждый смотрит четырежды, на деле это число редко оказывается достаточным по причине большого количества блуждающих взглядов. Например, мистер Фицвейн смотрит на мистера Магершона справа. Однако мистер Магершон смотрит не на мистера Фицвейна слева, а на мистера О’Мелдона справа. Однако мистер О’Мелдон смотрит не на мистера Магершона слева, а, подавшись вперед, на мистера Макстерна через трех человек слева в дальнем конце стола. Однако мистер Макстерн смотрит не на мистера О’Мелдона через трех человек справа в дальнем конце стола, подавшись вперед, а, сидя прямо, на мистера де Бейкера справа. Однако мистер де Бейкер смотрит не на мистера Макстерна слева, а на мистера Фицвейна справа. Тогда мистер Фицвейн, устав смотреть на затылок мистера Магершона, подается вперед посмотреть на мистера О’Мелдона через одного человека справа в конце стола. Однако мистер О’Мелдон, устав смотреть на мистера Макстерна, подавшись вперед, теперь подается назад посмотреть на мистера де Бейкера через двух человек слева. Однако мистер де Бейкер, устав смотреть на затылок мистера Фицвейна, теперь подается вперед посмотреть на мистера Магершона через одного человека справа. Однако мистер Магершон, устав от зрелища левого уха мистера О’Мелдона, теперь подается вперед посмотреть на мистера Макстерна через двух человек слева в конце стола. Однако мистер Макстерн, устав смотреть на затылок мистера де Бейкера, теперь подается вперед посмотреть на мистера Фицвейна через одного человека справа. Тогда мистер Фицвейн, устав смотреть на мистера О’Мелдона, подавшись вперед, подается вперед посмотреть на мистера Макстерна через одного человека слева в конце стола. Однако мистер Макстерн, устав смотреть на мистера Фицвейна, подавшись вперед, теперь подается назад посмотреть на мистера Магершона через двух человек справа. Однако мистер Магершон, устав смотреть на мистера Макстерна, подавшись назад, теперь подается вперед посмотреть на мистера де Бейкера через одного человека слева. Однако мистер де Бейкер, устав смотреть на мистера Магершона, подавшись вперед, теперь подается назад посмотреть на мистера О’Мелдона через двух человек справа в конце стола. Однако мистер О’Мелдон, устав смотреть на мистера де Бейкера, подавшись назад, теперь подается вперед посмотреть на мистера Фицвейна через одного человека слева. Тогда мистер Фицвейн, устав смотреть на левое ухо мистера Макстерна, подавшись вперед, усаживается прямо и поворачивается к единственному члену комитета, взгляд которого он еще не пытался поймать, то есть к мистеру де Бейкеру, вследствие чего вознаграждается зрелищем безволосого темени этого господина, поскольку мистер де Бейкер, устав смотреть на левое ухо мистера Магершона, подавшись назад, и впустую оглядев всех членов комитета за исключением соседа слева, теперь уселся прямо и смотрит на грязную поросль внутри правого уха мистера Макстерна. Поскольку мистер Макстерн, пресыщенный левым ухом мистера Магершона и не имея никаких иных возможностей, теперь подается вперед, изучая отвращенную и воистину отвратительную правую сторону лица мистера О’Мелдона. Поскольку мистер О’Мелдон, что вполне естественно, проигнорировав всех своих коллег за исключением непосредственного соседа, теперь уселся прямо и обследует нарывы, прыщи и угри на затылке мистера Магершона. Поскольку мистер Магершон, утративший интерес к левому уху мистера де Бейкера, теперь уселся прямо и наслаждается — по правде говоря, не впервые за этот вечер, но с совершенно новой отчетливостью — состоявшим из фасоли завтраком мистера Фицвейна. Таким образом, из пятью четыре, или двадцати, взглядов не встретилась ни одна пара, а все подачи вперед и назад, взгляды вправо и влево ни к чему не привели, а толк от смотрения комитета на себя таков, что глаза его вполне могли быть закрыты или возведены к небу. Но это еще не все. Поскольку теперь мистер Фицвейн наверняка скажет: Что-то давненько я не смотрел на мистера Магершона, посмотрю-ка на него еще разок, возможно, как знать, он смотрит на меня. Однако мистер Магершон, который, как известно, только что смотрел на мистера Фицвейна, наверняка повернет голову в другую сторону посмотреть на мистера О’Мелдона в надежде обнаружить, что мистер О’Мелдон смотрит на него, поскольку мистер Магершон давненько не смотрел на мистера О’Мелдона. Однако если мистер Магершон давненько не смотрел на мистера О’Мелдона, то мистер О’Мелдон недавно смотрел на мистера Магершона, поскольку он делал это только что, не так ли? И он может делать это до сих пор, поскольку глаза казначея опускаются и отводятся неохотно, если бы не странноватый запах, поначалу приятный, но со временем становящийся попросту омерзительной вонью, подымающейся из недр белья мистера Магершона и просачивающейся с необычайной летучестью между его затылком и воротничком — откровенная и, надо признать, успешная попытка со стороны этого почтенного пердуна сгладить легкое смущение среди своих вышестоящих коллег. Итак, мистер Магершон поворачивается к мистеру О’Мелдону, чтобы обнаружить, что мистер О’Мелдон смотрит не на него, как он надеялся (поскольку, поворачивайся он посмотреть на мистера О’Мелдона без надежды обнаружить, что мистер О’Мелдон смотрит на него, он не стал бы поворачиваться посмотреть на мистера О’Мелдона, но подался бы вперед или, возможно, назад посмотреть на мистера Макстерна или, возможно, мистера де Бейкера, скорее уж на первого, поскольку на последнего он смотрел не так давно), а на мистера Макстерна в надежде обнаружить, что мистер Макстерн смотрит на него. И это вполне естественно, поскольку с тех пор, как мистер О’Мелдон смотрел на мистера Макстерна, прошло больше времени, чем с тех пор, как мистер О’Мелдон смотрел на кого-либо еще, а мистер О’Мелдон вряд ли знает, что с тех пор, как мистер Макстерн смотрел на него, прошло меньше времени, чем с тех пор, как мистер Макстерн смотрел на кого-либо еще, поскольку мистер Макстерн только что закончил смотреть на мистера О’Мелдона, не так ли? Итак, мистер О’Мелдон обнаруживает, что мистер Макстерн смотрит не на него, как он надеялся, но, в надежде обнаружить, что мистер де Бейкер смотрит на него, на мистера де Бейкера. Однако мистер де Бейкер по той же причине, по которой мистер Магершон смотрит не на мистера Фицвейна, а на мистера О’Мелдона, мистер О’Мелдон — не на мистера Магершона, а на мистера Макстерна, а мистер Макстерн — не на мистера О’Мелдона, а на мистера де Бейкера, смотрит не на мистера Макстерна, как надеялся мистер Макстерн (поскольку, поворачивайся мистер Макстерн посмотреть на мистера де Бейкера без надежды обнаружить, что мистер де Бейкер смотрит на него, он не стал бы поворачиваться посмотреть на мистера де Бейкера, нет, но подался бы вперед или, возможно, назад посмотреть на мистера Фицвейна или, возможно, мистера Магершона, скорее уж на первого, поскольку на последнего он смотрел не так давно), а на мистера Фицвейна, который теперь наслаждается задним видом мистера Магершона примерно так, как мгновением раньше мистер Магершон наслаждался его задним видом, а мистер О’Мелдон — задним видом мистера Магершона. И так далее. Пока не будет совершено пятью восемь, или сорок, взглядов, все безответные, а комитет, несмотря на все кручение и верчение, продвинется в смотрении на себя ничуть не дальше, чем в уже безвозвратный начальный момент. Но и это еще не все. Поскольку потребуется множество, множество взглядов и будет потеряна масса, масса времени, пока каждый глаз не отыщет глаз, который ищет, а в каждый мозг не вольется сила, спокойствие и уверенность, необходимые для продолжения рассматриваемого дела. А все от отсутствия метода, что в комитете совершенно непростительно, поскольку комитетам, будь они велики или малы, куда чаще приходится смотреть на себя, чем любым другим группам людей за исключением, возможно, комиссий. Один из лучших, быть может, методов, позволяющих комитету быстро посмотреть на себя, избежав раздражения и усталости, испытываемых членами комитета, смотрящими на себя без метода, состоит, возможно, в приписывании членам комитета номеров: один, два, три, четыре, пять, шесть, семь и так далее, сколько членов комитета, столько и номеров, так что у каждого члена комитета есть свой номер, и ни один из членов комитета не остался непронумерованным, и чтобы эти номера были доведены до сведения членов комитета, пока каждый член комитета не будет с уверенностью знать не только свой собственный номер, но и номера всех остальных членов комитета, и чтобы эти номера раздавались членам комитета в момент его образования и оставались неизменными до часа его распада, поскольку если бы на каждом последующем собрании комитета вводилась новая нумерация, это вызывало бы несказанную неразбериху (вследствие изменившейся нумерации) и неописуемый беспорядок. Затем надо будет убедиться, что не только у каждого члена комитета есть свой номер, но и что он доволен своим номером, жаждет затвердить его наизусть, и не только его, но и все остальные номера тоже, доколе каждый номер не будет сразу же вызывать у него в голове имя, лицо, характер и обязанности, а каждое лицо — номер. Таким образом, когда комитету придет время посмотреть на себя, пусть все члены кроме номера один вместе смотрят на номер один, а номер один пусть поочередно смотрит на них, а потом закрывает, если это ему угодно, глаза, поскольку он свой долг выполнил. Тогда все члены кроме номера один, вместе смотревшие на номер один и которых номер один осмотрел одного за другим, пусть все кроме номера два смотрят на номер два, а номер два пусть в свою очередь поочередно смотрит на них, а потом снимает, если его глаза устали, очки, если он привык носить очки, и дает глазам отдых, поскольку они сейчас больше не нужны. Тогда все члены кроме номера два и, естественно, номера один, вместе смотревшие на номер два и которых номер два осмотрел одного за другим, пусть все кроме номера три вместе смотрят на номер три, а номер три пусть в свою очередь поочередно смотрит на них, а потом встает, подходит к окну и выглядывает наружу, если он хочет немного поразмяться и сменить обстановку, поскольку он пока больше не нужен. Тогда все члены комитета кроме номера три и, естественно, номеров два и один, вместе смотревшие на номер три и которых номер три осмотрел одного за другим, пусть все кроме номера четыре смотрят на номер четыре, а номер четыре пусть в свою очередь осматривает их одного за другим, а потом мягко массирует свои глазные яблоки, если у него возникла в том надобность, поскольку их нынешняя роль закончилась. И так далее, пока не останется всего лишь два члена комитета, которые пусть посмотрят друг на друга, а потом сделают для глаз ванночки, если они у них с собой, с небольшим количеством настойки опия, или слабого раствора борной кислоты, или теплого слабого чая, поскольку они вполне это заслужили. Тогда окажется, что комитет посмотрел на себя за наименьшее возможное время посредством наименьшего количества взглядов, а именно х в квадрате минус х взглядов, если членов комитета х, и у в квадрате минус у, если их у. Однако мало-помалу пары глаз снова устремили свои загадочные лучи сначала в направлении мистера Накибала, а затем Луита, который, приободренный таким образом, продолжил: Физический же вы видите перед собой — ступни большие и плоские, и так далее, медленно поднимаясь вверх, пока не добрался до головы, о которой, как и об остальном, сказал много слов, часть которых была хороша, часть чудесна, часть очень хороша, часть плоха, а часть превосходна. Затем мистер Фицвейн сказал: А здоровье у него с-с — сносное? Может он ходить без посторонней помощи? Может садиться, сидеть, вставать, стоять, есть, пить, укладываться, спать, подниматься и исполнять свои обязанности самостоятельно? О да, сэр, сказал Луит, и еще испражняться, управляясь лишь одной рукой. Так-так, сказал мистер Фицвейн. И добавил: А его половая жизнь, если уж зашла речь об испражнениях? Как у нищего холостяка отталкивающей наружности, сказал Луит, не хочу никого оскорблять. Извините, сказал мистер Макстерн. Отсюда и косоглазие, сказал Луит. Что ж, сказал мистер Фицвейн, для нас, в первую очередь для меня и во вторую для моих коллег, всегда удовольствие встретить мерзавца, прозябание которого отличается от нашего прозябания, от моего прозябания и от их прозябания. И этим, полагаю, мы обязаны вам, мистер Луит. Однако мы не очень понимаем, я не очень понимаю и был бы весьма удивлен, если бы узнал, что мои коллеги понимают, что объединяет этого господина и цель вашего недавнего визита, мистер Луит, вашего недавнего краткого и, если позволите так выразиться, расточительного визита на западное побережье. Вместо ответа Луит протянул правую руку к левой руке мистера Накибала, который, насколько он помнил, в последний раз сидел, послушно и скромно сидел немного справа и сзади от него. Если я описываю все это в таких деталях, мистер Грейвз, то по той причине, поверьте, что не могу, хоть бы и рад был, по тем причинам, в которые я не буду вдаваться, поскольку мне они неведомы, поступить иначе. Детали, мистер Грейвз, детали я ненавижу, детали я презираю так же, как и вы, садовник. Когда вы сеете горох, когда вы сеете бобы, когда вы сеете картофель, когда вы сеете морковь, репу, пастернак и прочие корнеплоды, разве вы делаете это дотошно? Нет, вы наспех копаете канавку, приблизительно по линии, не совсем прямой, но и не совсем кривой, или ряд ямок с интервалами, не бьющими в глаза, или бьющими только временно, пока ямки еще не зарыты, в ваши усталые старые глаза, и бездумно швыряете семена, как священник — прах или пепел в могилу, и заваливаете их землей, скорее всего краем башмака, зная, что если семя взойдет и умножится в десять, пятнадцать, двадцать, двадцать пять, тридцать, тридцать пять, сорок, сорок пять и даже пятьдесят раз, то оно и так это сделает, а если нет — значит, нет. Не сомневаюсь, мистер Грейвз, что в молодости вы использовали веревку, мерку, отвес, уровень и сажали горох, бобы, кукурузу, чечевицу по четыре, или по пять, или по шесть, или по семь семян, а не четыре в первую ямку, пять во вторую, шесть в третью и семь в четвертую, нет, но в каждую ямку по четыре, или по пять, или по шесть, или по семь, картофель ростками кверху, и смешивали семена моркови и репы, семена редиса и пастернака с песком, прахом или пеплом перед тем, как их посеять. А сейчас! Когда же вы перестали, мистер Грейвз, использовать веревку, мерку, отвес, уровень и так помещать и истощать семена перед посевом? В каком возрасте, мистер Грейвз, и при каких обстоятельствах? И было ли все сразу, мистер Грейвз, выброшено за борт, веревка, мерка, отвес, уровень и кто его знает какие еще механические приспособления, и способ размещения, и манера смешивания, или сначала пропала веревка, а через некоторое время мерка, а через некоторое время отвес (хоть я, признаюсь, не вижу в отвесе никакого проку), а через некоторое время уровень, а через некоторое время дотошное помещение, а через некоторое время скрупулезное смешивание? Или они пропадали по два и по три зараз, мистер Грейвз, пока вы мало-помалу не обрели нынешнюю свою свободу, когда все, что вам нужно, — это семена, земля, навоз, вода и палка? Но ни левая, ни правая рука мистера Накибала не была свободна, поскольку первая поддерживала его тушу, уже начавшую опасно крениться, а вторая исчезла под килтом и там тихонько, но упорно и со знанием дела почесывала через изношенный, но все еще греющий материал зимних трусов обширное анально-мошоночное раздражение (глисты? нервы? геморрой? или хуже?) шестидесятичетырехлетней давности. Звук тихого хождения ладони туда-сюда, туда — сюда в сочетании с напряженной позой страдающего тела и выражением — внимательным, торжествующим, изумленным, выжидающим — лица, совершенно сбил с толку комитет, возопивший: Какая живость! В его-то возрасте! Жизнь на свежем воздухе! Одинокая жизнь! Ego autem![8] (Мистер Макстерн.) Но тут мистер Накибал, обретя временное облегчение, поднялся и, извлекши правую руку из-под юбки, характерным жестом ладонью наружу помахал ею возле своего носа несколько раз. Затем он снова принял позу, скромную позу, из которой его вывела внезапная вспышка застарелого недуга: руки на коленках, старческие волосатые веснушчатые узловатые руки на голых старческих костлявых синюшных коленках, правая старческая волосатая веснушчатая рука на костлявой правой голой старческой коленке, а левая старческая узловатая веснушчатая рука на левой старческой синюшной старческой костлявой коленке, а взгляд внимательных тусклых глазок устремлен, словно бы на что-то очень знакомое или еще по какой-то причине лишенное интереса, в окно, на небо, там и сям подпертое куполом, сводом, крышей, шпилем, башней, верхушкой дерева. Но тут, поскольку время пришло, Луит подвел мистера Накибала к столу и там, любовно взглянув ему в лицо или, точнее, в профиль, то есть, грубо говоря, в ухо, поскольку чем больше Луит поворачивал свое лицо, свое любящее лицо к мистеру Накибалу, тем больше мистер Накибал отворачивал свое, свое усталое багровое старческое волосатое лицо прочь, медленно, громко и величественно сказал: Четыреста восемь тысяч сто восемьдесят четыре. Тут мистер Накибал ко всеобщему изумлению перевел свои глазки, послушные, глупые, слезящиеся, пытливые глазки от неба к мистеру Фицвейну, который через мгновение к еще большему всеобщему изумлению воскликнул: Газель! Баран! Старый баран! Мистер де Бейкер, сэр, сказал Луит, не будете ли вы так добры отныне тщательно записывать все, что говорю я, и все, что говорит мой друг? Ну конечно, мистер Луит, сказал мистер де Бейкер. Премного вам обязан, мистер де Бейкер, сказал Луит. Полноте, не стоит, мистер Луит, сказал мистер де Бейкер. Значит, я могу на вас положиться, мистер де Бейкер? сказал Луит. Ну конечно, мистер Луит, можете, сказал мистер де Бейкер. Вы слишком добры, мистер де Бейкер, сказал Луит. Фи, вовсе нет, вовсе нет, мистер Луит, сказал мистер де Бейкер. Козлище! Старый пройдоха! вопил
Семнадцать, сказал Луит. Действительно, мистер де Бейкер, сказал мистер Фицвейн. Сколько раз вам нужно говорить? сказал мистер О’Мелдон. Думайте о нежных семнадцати, сказал мистер Магершон. Ха-ха, забавно, сказал мистер де Бейкер. Мистер Магершон сказал: Возможно, имея на — э — руках такие необычайно большие числа, будет лучше попросить нашего казначея вести сегодня записи? Я ничуть не хочу недооценивать нашего секретаря, который, как мы все знаем, превосходный секретарь, но, возможно, если такие беспрецедентно огромные и сложные числа только сегодня вечером… Нет-нет, так не пойдет, сказал мистер Фицвейн. Мистер Макстерн сказал: Возможно, если наш секретарь изволит записывать числа не цифрами, а словами… Да-да, как вам такой вариант? сказал мистер Фицвейн. А какая разница? сказал мистер О’Мелдон. Мистер Макстерн ответил: Да потому что тогда он просто будет записывать слова, которые слышит, а не их численные эквиваленты, для которых требуется длительная практика, особенно в случае с числами, состоящими из пяти и шести букв, прошу прощения, я имел в виду — цифр. В конечном счете это, возможно, прекрасная мысль, сказал мистер Магершон. Не будете ли вы добры так и поступать, мистер де Бейкер, а? сказал мистер Фицвейн. Но это и так моя неизменная привычка, сказал мистер де Бейкер. Нет-нет, я вам верю, сказал мистер Фицвейн. Тогда я не знаю, что еще можно сделать, сказал мистер Магершон. И на старуху бывает проруха, сказал Луит. Благодарю вас, мистер Луит, сказал мистер де Бейкер. Умоляю вас, не стоит, мистер де Бейкер, сказал Луит. Чудесно, просто чудесно, воскликнул мистер О’Мелдон. Что чудесно, просто чудесно? сказал мистер Макстерн. Эти две цифры связаны, сказал мистер О’Мелдон, как кор со своим клубнем. Кор со своим чем? сказал мистер Фицвейн. Он имеет в виду куб со своим корнем, сказал мистер Макстерн. Что я говорю? сказал мистер О’Мелдон. Кор со своим клубнем, ха-ха, сказал мистер де Бейкер. Что это значит — куб со своим корнем? сказал мистер Фицвейн. Это ничего не значит, сказал мистер Макстерн. Что вы имеете в виду — ничего не значит? сказал мистер О’Мелдон. Мистер Макстерн ответил: С каким из своих корней? У куба может быть любое количество корней. Как у длинного турецкого огурца, сказал мистер Фицвейн. Не у всех кубов, сказал мистер О’Мелдон. Кто говорит обо всех кубах? сказал мистер Макстерн. Не у этого куба, сказал мистер О’Мелдон. Об этом я ничего не знаю, сказал мистер Макстерн. Я в совершеннейшем неведении, сказал мистер Фицвейн. Я тоже, сказал мистер Магершон. Что чудесно, просто чудесно? сказал мистер Фицвейн. Мистер О’Мелдон ответил: Что мистер Балинак… Мистер Накибал, сказал Луит. Мистер О’Мелдон сказал: Что мистер Накибал за какие-то тридцать пять или сорок секунд извлек в уме кубический корень из шестизначного числа. Мистер Макстерн сказал: Сорок секунд! Да прошло по меньшей мере пять минут с тех пор, как число впервые было упомянуто. Что в этом чудесного? сказал мистер Фицвейн. Возможно, наш председатель забыл, сказал мистер Макстерн. Два это кубический корень восьми, сказал мистер О’Мелдон. Действительно, сказал мистер Фицвейн. Да, дважды два — четыре, а четырежды два — восемь, сказал мистер О’Мелдон. Так два это кубический корень восьми, сказал мистер Фицвейн. Да, а восемь это куб двух, сказал мистер О’Мелдон. Восемь это куб двух, сказал мистер Фицвейн. Да, сказал мистер О’Мелдон. И что в этом чудесного? сказал мистер Фицвейн. Мистер О’Мелдон ответил: Что два должно быть кубическим корнем восьми, а восемь — кубом двух, давно никому не удивительно. Удивительно то, что мистер Налибак за столь короткое время извлек в уме кубический корень из шестизначного числа. О, сказал мистер Фицвейн. А это так трудно? сказал мистер Магершон. Невозможно, сказал мистер Макстерн. Ну-ну, сказал мистер Фицвейн. Номер, никогда доселе не исполнявшийся человеком, и только единожды — лошадью, сказал мистер О’Мелдон. Лошадью! воскликнул мистер Фицвейн. Случай в Культуркампфе, сказал мистер О’Мелдон. А, понимаю, сказал мистер Фицвейн. Луит не скрывал своего удовлетворения. Мистер Накибал лежал на боку и, по всей видимости, спал. Но мистер Накинак не лошадь, сказал мистер Фицвейн. Далек от этого, сказал мистер О’Мелдон. Вы уверены в том, о чем говорите? сказал мистер Магершон. Нет, сказал мистер О’Мелдон. Что-то это уткой попахивает, сказал мистер Макстерн. Не лошадью — уткой, ха-ха, забавно, сказал мистер де Бейкер. Протестую, сказал Луит. Против чего? сказал мистер Фицвейн. Против слова «утка», сказал Луит. Запишите это, мистер де Бейкер, сказал мистер Фицвейн. Луит извлек из кармана листок бумаги и протянул его мистеру О’Мелдону. Что это, мистер Луит? сказал мистер О’Мелдон. Список точных кубов, сказал Луит, шестизначных и ниже чисел, всего девяносто девять штук, а также их соответствующих кубических корней. И что вы хотите, чтобы я с этим сделал, мистер Луит? сказал мистер О’Мелдон. Проэкзаменуйте моего друга, сказал Луит. А, сказал мистер Фицвейн. В моем отсутствии, поскольку вы подвергаете сомнению наши добрые отношения, сказал Луит. Полноте, мистер Луит, сказал мистер Магершон. Разденьте его догола, завяжите ему глаза, отошлите меня прочь, сказал Луит. Вы забываете телепатию, или передачу мысли, сказал мистер Макстерн. Луит сказал: Закрывайте кубы, когда спрашиваете кубы корней, закрывайте корни, когда спрашиваете корни кубов. А какая разница? сказал мистер О’Мелдон. Вы не будете знать ответов прежде него, сказал Луит. Мистер Фицвейн со своими помощниками вышел из комнаты. Луит разбудил мистера Накибала и помог ему подняться. Вернулся мистер О’Мелдон с листком Луита в руке. Я оставлю это себе, мистер Луит? сказал он. Разумеется, сказал Луит. Благодарю вас, мистер Луит, сказал мистер О’Мелдон. Не за что, мистер О’Мелдон, сказал Луит. Доброго вечера вам обоим, сказал мистер О’Мелдон. Луит сказал:
Доброго вечера, мистер О’Мелдон. Пожелай доброго вечера мистеру О’Мелдону, Том, скажи: Доброго вечера, мистер О’Мелдон. Чера, сказал мистер Накибал. Очаровательно, очаровательно, сказал мистер О’Мелдон. Мистер О’Мелдон покинул комнату. Вскоре Луит и мистер Накибал рука об руку последовали за ним. Вскоре комната, теперь пустая, наполнилась серыми вечерними тенями. Пришел привратник, включил свет, расставил стулья, убедился, что все в порядке, и удалился. Затем просторная комната погрузилась в темноту, поскольку опять наступила ночь. А на следующий день, мистер Грейвз, верьте или нет, в тот же час, в том же месте, в необъятном и величественном зале, затопленном теперь светом, собрались те же люди, и мистер Накибал был должным образом проэкзаменован в возведении в куб и извлечении корней по таблице, предоставленной Луитом. Меры предосторожности, предложенные Луитом, были соблюдены, за исключением того, что Луита не стали отсылать из комнаты, но поставили лицом к открытому окну, а мистеру Накибалу позволили оставить на себе большую часть белья. Из этого сурового испытания мистер Накибал вышел с блеском, сделав при возведении к куб всего лишь двадцать пять маленьких ошибок из сорока шести требовавшихся кубов, а при извлечении корней из пятидесяти трех предложенных допустил только четыре легких недочета. Интервалы между вопросом и ответом, порой короткие, порой длившиеся целую минуту, в среднем составляли, по подсчетам мистера О’Мелдона, явившегося с секундомером, что-то между тридцатью четырьмя и тридцатью пятью секундами. Однажды мистер Накибал вовсе не ответил. Это вызвало известную напряженность. Глядя на листок, мистер О’Мелдон возвестил: Пятьсот девятнадцать тысяч триста тринадцать. Прошла минута, минута с четвертью, минута с половиной, минута с тремя четвертями, две минуты, две минуты с четвертью, две минуты с половиной, две минуты с тремя четвертями, три минуты, три минуты с четвертью, три минуты с половиной, три минуты с тремя четвертями, а мистер Накибал все не отвечал! Ну же, сэр, сказал мистер О’Мелдон резко, пятьсот девятнадцать тысяч триста тринадцать. А мистер Накибал все не отвечал! Он либо знает, либо нет, сказал мистер Магершон. Тут мистер де Бейкер начал хохотать, пока слезы не покатились у него по щекам. Мистер Фицвейн сказал: Если вы не слышите, скажите, что не слышите. Если вы не знаете, скажите, что не знаете. Не заставляйте нас торчать здесь всю ночь. Луит обернулся и сказал: Это число есть в списке? Молчание, мистер Луит, сказал мистер Фицвейн. Это число есть в списке? прогремел Луит, сделав шаг вперед, при этом зеленоватое его лицо побледнело от негодования. Я обвиняю казначея, сказал он, ткнув пальцем в этого господина, словно в комнате был не один, а двое, или трое, или четверо, или пятеро, или даже шестеро казначеев, в том, что он назвал число, которого нет в списке и у которого не больше кубических корней, чем у моей задницы. Мистер Луит! вскричал мистер Фицвейн. Чего-чего? сказал мистер О’Мелдон. Его задницы, сказал мистер Магершон. Я обвиняю его, сказал Луит, в предумышленной и злонамеренной попытке унизить и смутить старика, старающегося изо всех сил, из дружбы ко мне, сделать… сделать… старающегося изо всех сил. Раздосадованный этим неловким заключением, Луит добавил: Это я называю …,…,…,…,…,…,…,…,…,…, и тут последовал поток языка столь могучий, что человек с характером не столь мягким, как у мистера О’Мелдона, наверняка был бы оскорблен, столь могуч и бурлив тот был. Но характер мистера О’Мелдона был столь мягок, что, когда мистер Фицвейн поднялся и начал негодующе закрывать заседание, мистер О’Мелдон поднялся и успокоил мистера Фицвейна, объяснив, что виноват один лишь он, принявший ноль за единицу, а не — как должен бы был — за ноль. Но вы ведь сделали это не с-с — специально, не злоумышленно? сказал мистер Фицвейн. За этим последовало молчание, пока мистер О’Мелдон, опустив голову, медленно покачав ею из стороны в сторону и переместив свой вес с одной ноги на другую, не ответил: О, нет-нет-нет-нет-нет, небо тому свидетель, вовсе нет. В таком случае я должен попросить мистера Лингарда принести вам свои извинения, сказал мистер Фицвейн. О, нет — нет-нет-нет-нет, никаких извинений, воскликнул мистер О’Мелдон. Мистера Лингарда? сказал мистер Магершон. Я сказал «мистер Лингард»? сказал мистер Фицвейн. Определенно, сказал мистер Магершон. О чем я думал? сказал мистер Фицвейн. Моей матерью была некая мисс Лингард, сказал мистер Макстерн. А, ну конечно, я помню, очаровательная женщина, сказал мистер Фицвейн. Она умерла, рожая меня, сказал мистер Макстерн. Охотно в это верю, сказал мистер де Бейкер. Очаровательная, очаровательная женщина, сказал мистер Фицвейн. Когда демонстрация завершилась, прйшло время задавать вопросы. Через западные окна просторного зала светило низкое красное зимнее солнце, колебля воздух, заключенный в комнате воздух, своим сердитым прощальным сиянием, тогда как через противоположные, или восточные, проемы, или просветы, просачивался умиротворяющий шорох мириадов тихих горнов ночи. Пришло время задавать вопросы. Мистер Фицвейн сказал: А возводить в квадрат и извлекать квадратные корни он тоже умеет? Мистер О’Мелдон сказал: Если он умеет возводить в куб, то умеет и в квадрат, если умеет извлекать кубические корни, умеет и квадратные. Мой вопрос предназначался мистеру Луиту, сказал мистер Фицвейн. Дело не в возведении в куб и квадрат, сказал Луит. Это как? сказал мистер Фицвейн. Луит ответил: Визионер может возводить в куб и квадрат в уме, созерцая появление и исчезновение чисел. Вы упираете на искоренение корня? сказал мистер Фицвейн. Кубического корня, сказал Луит. Не квадратного? сказал мистер Фицвейн. Нет, сказал Луит. Это как? сказал мистер Фицвейн. Визионер может извлекать квадратный корень в уме, сказал Луит, как с листком бумаги и огрызком карандаша. Но не кубический? сказал мистер Фицвейн. Луит ничего не сказал, поскольку что ему было сказать? А корень четвертой степени? сказал мистер О’Мелдон. Квадратный корень квадратного корня, сказал Луит. А корень пятой степени? сказал мистер Фицвейн. Воскрес ли он на второй день? сказал Луит. А корень шестой степени? сказал мистер де Бейкер. Квадратный корень кубического корня, или кубический корень квадратного корня, сказал Луит. А корень седьмой степени? сказал мистер Макстерн. Танцевал ли по водам? сказал Луит. А корень восьмой степени? сказал мистер О’Мелдон. Квадратный корень квадратного корня квадратного корня, сказал Луит. Пришло время задавать вопросы. Свет и мрак, прощания и приветствия мешались, сталкивались, таяли, победа, победа, таяли в просторной безразличной комнате. А корень девятой степени? сказал мистер Фицвейн. Кубический корень кубического корня, сказал Луит. А корень десятой степени? сказал мистер де Бейкер. Требует извлечения корня пятой степени, сказал Луит. А корень одиннадцатой степени? сказал мистер Макстерн. Претворял ли в виски? сказал Луит. А корень двенадцатой степени? сказал мистер О’Мелдон. Квадратный корень квадратною корня кубического корня, или кубический корень квадратного корня квадратного корня, или квадратный корень кубического корня квадратного корня, сказал Луит. А корень тринадцатой степени? сказал мистер Фицвейн. Хватит! крикнул мистер Магершон. Простите? сказал мистер Фицвейн. Хватит, сказал мистер Магершон. Кому это вы говорите «хватит»? сказал мистер Фицвейн. Господа, господа, сказал мистер Макстерн. Мистер Луит, сказал мистер О’Мелдон. Сэр, сказал Луит. В двух колонках чисел, которые я вижу перед собой сегодня вечером, сказал мистер О’Мелдон, в одной, или колонке корней, нет более чем двухзначных чисел, а в другой, или колонке кубов, — более чем шестизначных. Колонка кубов! воскликнул мистер Макстерн. В чем теперь дело? сказал мистер Фицвейн. Как прекрасно, сказал мистер Макстерн. Ведь это так, мистер Луит, я прав? сказал мистер О’Мелдон. У меня нет музыкального слуха, сказал Луит. Я имею в виду не это, сказал мистер О’Мелдон. А что вы имеете в виду? сказал мистер Фицвейн. Я имею в виду, сказал мистер О’Мелдон, с одной стороны, отсутствие в одной колонке, или колонке корней, более чем двухзначных чисел, а с другой, отсутствие в другой колонке, или колонке кубов, более чем шестизначных чисел. Ведь это так, мистер Луит, я прав? Список перед вами, сказал Луит. Думаю, колонка корней тоже хороша, сказал мистер де Бейкер. Да, но не столь хороша, как колонка кубов, сказал мистер Макстерн. Что ж, может, и не столь, но почти, сказал мистер де Бейкер. Мистер де Бейкер пропел:
Колонка кубов сказала колонке корней: Мадам, что закажете пить? Колонка кубов сказала колонке корней: Мадам, что закажете пить? Колонка кубов сказала колонке корней: Мадам, что закажете пить? Будьте, сказала колонка корней, Добры чернил мне стаканчик налить.
Ха-ха-ха-ха, ха-ха, ха, гм, сказал мистер де Бейкер. Еще какие-нибудь вопросы, пока я не отправился домой спать? сказал мистер Фицвейн. Я как раз собирался задать один, сказал мистер О’Мелдон, когда меня перебили. Может, он продолжит с того места, где закончил? сказал мистер Магершон. Вопрос, который я собирался задать, сказал мистер О’Мелдон, когда меня перебили, такой, что из двух колонок чисел, которые я вижу перед собой сегодня вечером, первая, или… Он уже дважды это говорил, сказал мистер Макстерн. А то и трижды, сказал мистер де Бейкер. Продолжайте с того места, где закончили, сказал мистер Магершон, не с того, где начали. Или вы вроде дарвиновской гусеницы? Кого-кого? сказал мистер де Бейкер. Дарвиновской гусеницы, сказал мистер Магершон. А в чем там было дело? сказал мистер Макстерн. А в том, сказал мистер Магершон, что, когда его прервали в процессе подвешивания гамака… Мы здесь для того, чтобы обсуждать гусениц? сказал мистер О’Мелдон. Бога ради, задайте свой вопрос, сказал мистер Фицвейн, и отпустите меня домой к жене. Он добавил: И детям. Вопрос, который я собирался задать, сказал мистер О’Мелдон, когда меня столь бесцеремонно перебили, такой, что если бы в левой колонке, или колонке корней, вместо двух — стояли бы трех — и даже четырехзначные числа, если не заходить дальше, то в правой колонке, или колонке кубов, вместо шести — стояли бы семи-, восьми-, девяти-, десяти-, одиннадцати — и даже двенадцатизначные числа. За этими словами последовало молчание. Так ведь, мистер Луит? сказал мистер О’Мелдон. Похоже на то, сказал Луит. Тогда почему, сказал мистер О’Мелдон, наклонившись вперед и грохнув кулаком по столу, почему их там нет? Чего нет? сказал мистер Фицвейн. Того, о чем я только что сказал, сказал мистер О’Мелдон. А что это было? сказал мистер Фицвейн. Мистер О’Мелдон ответил: С одной стороны, в одной колонке… Или колонке корней, сказал мистер де Бейкер. Мистер О’Мелдон продолжил: Трех — и даже четырехзначных чисел… Если не заходить дальше, сказал мистер Макстерн. Мистер О’Мелдон продолжил: А с другой стороны, в другой… Или колонке кубов, сказал мистер Магершон. Мистер О’Мелдон продолжил: Семи-… Восьми-, сказал мистер де Бейкер. Девяти-, сказал мистер Макстерн. Десяти-, сказал мистер Магершон. Одиннадцати-, сказал мистер де Бейкер. И даже двенадцатизначных, сказал мистер Макстерн. Чисел, сказал мистер Магершон. А с чего бы им там быть? сказал мистер Фицвейн. С миру по нитке, сказал Луит. Могу ли я тогда предположить, мистер Луит, сказал мистер О’Мелдон, что если бы я попросил этого типа извлечь кубический корень из, скажем — он склонился над листком — скажем, из девятисот семидесяти трех миллионов двухсот пятидесяти двух тысяч двухсот семидесяти одного, то он бы этого не осилил? Не сегодня вечером, сказал Луит. Или, сказал мистер О’Мелдон, снова заглянув в листок, девятисот девяносто восьми биллионов семисот миллионов ста двадцати девяти тысяч девятисот девяносто девяти, например? Не сейчас, как-нибудь в другой раз, сказал Луит. Ха, сказал мистер О’Мелдон. Теперь вы задали свой вопрос, мистер О’Мелдон? сказал мистер Фицвейн. Да, сказал мистер О’Мелдон. Рад это слышать, сказал мистер Фицвейн. Расскажете нам об этом потом, сказал мистер Магершон. Где же я видел прежде это лицо? сказал мистер Фицвейн. И еще кое — что, сказал мистер Макстерн. Солнце только что село на западе, сказал мистер де Бейкер, повернув голову и простирая руку в этом направлении. Тогда и остальные тоже повернулись и долго смотрели туда, где всего лишь мгновением раньше было солнце. Но тут мистер де Бейкер оборотился и указал в противоположном направлении, сказав: А на востоке быстро опускается ночь. Тогда и остальные обернулись к этим мерцающим окнам, к небу темно-серому внизу и светло-серому вверху. Поскольку ночь, казалось, не столько опускалась, сколько поднималась снизу, подобно еще одному дню. Но в конце концов как от закапываемой могилы или уносящего возлюбленную экипажа, запомните хорошенько мои слова, мистер Грейвз, уносящего возлюбленную экипажа их вздыхающие тела медленно отвернулись, а мистер Фицвейн начал торопливо собирать свои бумаги, поскольку в этом меркнущем свете он узрел место, древнее место, где он видел прежде это лицо, а посему встал и спешно покинул зал (как будто он мог спешно покинуть зал не поднявшись), а за ним более расслабленно последовали его помощники в следующем порядке: сначала мистер О’Мелдон, затем мистер Макстерн, затем мистер де Бейкер, а затем мистер Магершон — так уж распорядился случай или какая-то иная сила. Затем мистера О’Мелдона, прервавшего свое шествие, чтобы пожать руку Луиту и похлопать по голове мистера Накибала, что он сделал весьма проворно, после чего тайком вытер ладонь о штаны, обогнали и оставили позади сначала мистер Макстерн, затем мистер де Бейкер, а затем мистер Магершон. Затем мистера Макстерна, остановившегося, чтобы сформулировать это свое «кое-что», обогнали и оставили позади сначала мистер де Бейкер, а затем мистер Магершон. Затем мистера де Бейкера, преклонившего колени, чтобы завязать развязавшийся, как это часто бывает, шнурок, обогнал мистер Магершон, который медленно и одиноко, словно герой По, устремился к двери, и добрался бы и вышел через нее, не прерви его шаг внезапная мысль, заставившая его застыть, расставив ноги на два фута, левая на ступне, правая на носке, неуверенно балансируя в вертикальном оцепенении. Так что изменившийся порядок, в котором, следуя за мистером Фицвейном, уже ехавшим в одиннадцатом трамвае, они начали свой путь, где первый стал последним, последний — первым, второй — третьим, а третий — вторым, бывший в порядке следования таким: мистер О’Мелдон, мистер Макстерн, мистер де Бейкер и мистер Магершон, стал теперь таким: задумавшийся, коленопреклоненный, задумавшийся, прощающийся, мистер Магершон, мистер де Бейкер, мистер Макстерн и мистер О’Мелдон. Но едва мистер О’Мелдон, закончив прощаться, двинулся к мистеру Макстерну, как мистер Макстерн, закончив думать, двинулся в компании мистера О’Мелдона к мистеру де Бейкеру. Но едва мистер О’Мелдон и мистер Макстерн, закончив, первым — мистер О’Мелдон, вторым — мистер Макстерн, первый — прощаться, второй — думать, вместе двинулись к мистеру де Бейкеру, как мистер де Бейкер, закончив преклонять колени, двинулся в компании мистера О’Мелдона и мистера Макстерна к мистеру Магершону. Но едва мистер О’Мелдон, мистер Макстерн и мистер де Бейкер, закончив, первым — мистер О’Мелдон, вторым — мистер Макстерн, третьим — мистер де Бейкер, первый — прощаться, второй — думать, третий — преклонять колени, вместе двинулись к мистеру Магершону, как мистер Магершон, закончив думать, двинулся в компании мистера О’Мелдона, мистера Макстерна и мистера де Бейкера к двери. И через дверь, после обычной сутолоки, отступаний назад, сдержанных тычков, отходов в сторонку, подталкиваний вперед, по маленькой площадке и величественной лестнице во двор, погрузившийся в ночь, они вышли один за другим: мистер Макстерн, мистер О’Мелдон, мистер Магершон и мистер де Бейкер, именно в таком порядке — так уж распорядился случай или какая-то иная сила. Так что бывший сначала первым, а потом последним, стал теперь вторым, бывший сначала вторым, а потом третьим, стал теперь первым, бывший сначала третьим, а потом вторым, стал теперь последним, а бывший сначала последним, а потом первым, стал теперь третьим. Вскоре после этого надел свою верхнюю одежду и ушел мистер Накибал. Вскоре после этого ушел Луит. Когда Луит спускался вниз по лестнице, ему повстречался поднимавшийся вверх крепкий Портер, привратник. При встрече привратник приподнял свою кепку, а Луит улыбнулся. И правильно сделали. Поскольку, не улыбнись Луит, Портер не приподнял бы кепку, а не приподними Портер кепку, Луит не улыбнулся бы, они прошли бы каждый в свою сторону, Луит — вниз, Портер — вверх, один — неулыбающийся, другой — с покрытой головой. На следующий же день…