Ур, сын Шама. Формула невозможного
Шрифт:
Еще удар. Больше он ничего не видел и не слышал.
И сейчас, очнувшись, он понял, что лежит на скамье в камере, набитой арестованными студентами. И едва не застонал — на этот раз не от боли, а от сознания чего-то непоправимого.
— Я видел, ты здорово дрался, — сказал Рене, парень в тельняшке, и отпил глоток из своей фляги. — Ты учишься у нас? Нет? А откуда ты взялся?
— Да он приехал на голубой машине с той американкой, которая выцарапала глаза комиссару, — произнес чей-то голос.
— Где она? — спросил Ур, медленно, с трудом садясь.
— Наверно, в тюрьме,
Своим зрячим глазом Ур с тоской оглядел серые шершавые стены с зарешеченным окошком под потолком. На скамьях вдоль стен и на цементном полу сидели и лежали парни, и было видно, что почти все избиты, как и он, Ур. Он видел исполосованную обнаженную спину одного из парней, сидящего на полу. Другой хмуро разглядывал сломанные очки.
Ур сунул руку в карман за платком, чтобы вытереть мокрое лицо. Платка не было. Он нащупал скомканную бумажку, расправил ее перед глазом. Это была листовка. Скорбное лицо Христа, терновый венец. Сверху крупно написано: «Разыскивается преступник». Внизу — краткое описание примет, а еще ниже: «Агитировал за ликвидацию крупной собственности».
— Ну, как листовочка? — спросил Рене. — Это мы придумали.
Ур пожал плечами.
— Если бы Иисус явился сейчас, то его бы арестовали за красную пропаганду и подстрекательство, — продолжал Рене. — И сидел бы он с нами в тюрьме с подбитым глазом, вот как ты. А потом апостолы скинулись бы, собрали деньжат, и Христа выпустили бы под залог. И он бы плюнул на всю эту мерзость, вознесся бы к боженьке и сказал: «Пусть они там выпутываются сами, а я к ним больше не хочу». — Он захохотал, тряся волосами.
— Рене, перестань богохульствовать, — сказал парень с поломанными очками.
— Молчи, философ! — огрызнулся Рене. — Ты-то почему здесь, книжный червь? Сидел бы у своего толстопузого папочки-фабриканта и кушал бы куриную печенку.
— Я не живу с родителями, — серьезно ответил тот. — А здесь я потому же, почему и ты. Система образования нуждается в реформе.
— Придушить бы вас всех, философов, — сказал парень с исполосованной спиной. — Умники проклятые!
— Заткнись, Лябуш! — крикнул Рене. — Это тебя с твоим Клермоном надо придушить.
— Руки коротки!
— Дурака мы сваляли, когда поддались вашим уговорам и пошли выручать ублюдков, которые заперлись на факультете. Пусть бы их похватали там. Вам бы только шуму побольше, а до остального дела нет. Какого дьявола Клермон затеял стрельбу?
— Если б не такие слюнтяи, как ты, мы бы давно добились своего.
— Чего? Передушили бы администрацию и протянули бы через весь городок полотнище с цитатой? И, между прочим, придержи язык. Я тебе покажу «слюнтяя»!
Парень с исполосованной спиной вскочил и, ругаясь, направился к Рене. Тот воинственно шагнул ему навстречу. Камера опять загалдела, и не миновать бы драки, если бы вдруг не распахнулась дверь. На пороге встал дородный полицейский.
— Тихо вы, боевые петухи! — гаркнул он. И, обведя взглядом камеру: Кто здесь Ур?
Он дважды повторил вопрос, прежде чем Ур ответил. Полицейский посмотрел на него, прищурив глаз, как бы оценивая.
— Вы? В таком случае следуйте за мной.
В одиночной камере, куда привели Ура, была койка. Он сразу лег. Переход по коридору был не длинный, но Ур одолел его с трудом, каждый шаг вызывал боль в избитом теле.
Он облизнул языком сухие губы. Ныл глаз. Но Ур уже стал привыкать к боли. Другое тревожило его — смутное ощущение какого-то неблагополучия. Что это? Откуда оно шло? Усталый мозг как бы отказывался анализировать новое ощущение. Ур погрузился в тяжелую дремоту.
Вдруг он, раскрыв глаз, увидел человечка в белом халате, нацелившегося шприцем на его руку. Ур отдернул руку.
— Не бойтесь, мосье, не бойтесь, это всего лишь обезболивающий укол, — скороговоркой произнес человечек и подмигнул ему. — Ну, смелее!
Он сделал укол. Потом достал из чемоданчика флаконы, бинты и, покачивая головой, стал осматривать лицо и торс Ура, с которого давно уже сползли клочья рубашки.
— Все бунтуете, все бунтуете, — ворчал он при этом. — Что это делается с вами, молодыми?.. Лежите, мосье, спокойно, я обработаю ваш глаз. (Ур почувствовал прикосновение холодного и влажного.) Будь удар чуть посильнее, глаз бы вытек… Сами лезете под удары, так и лезете, так и лезете…
— Пить, — прошептал Ур.
— Сейчас, потерпите немного… Повезло вам, мосье, глаз цел. — Врач осторожно поднял изодранную майку. — Кости, кажется, тоже целы. Здесь болит? Само собой, не может не болеть после такой взбучки. Но если бы ребро было перебито, вы бы взвыли не своим голосом… И чего вам только надо? Все не по вам, все не так, лезете и лезете под удары…
Врач опять подмигнул Уру. Впрочем, это у него был, наверно, тик. Болтал он беспрерывно, но руки его между тем ловко и быстро делали свое дело. То ли от укола, то ли от примочек, а может, от воркотни доброго человечка, но Уру стало легче.
Надзиратель с постным неподвижным лицом принес поднос с едой и питьем. Не переводя дыхания, вытянул Ур до дна бутылку ситро. Обед был хороший: луковый суп, антрекот с жареным картофелем, сладкий пудинг.
Окна в камере не было, но откуда-то лился скрытый свет. Пожалуй, он был чересчур ярок. Ур забылся сном.
Наверное, он проспал часа четыре. Проснулся весь в поту. И опять кольнуло его неясное ощущение чего-то болезненного, случившегося не с ним, но с близким человеком. Уж не с матерью ли произошло что-то или с отцом?..
Глаз болел меньше, но опухоль еще не спала. Ур попробовал сесть на койке, и в этот момент повернулся в скважине ключ, в камеру вошел надзиратель с подносом, на котором стояли бутылка с желтой жидкостью, сифон, два стакана и пепельница.
«Солидные приготовления», — подумал Ур.
Вошел человек в песочного цвета костюме и галстуке, испещренном красными и синими кругами. Лицо у него было неприметное — неопределенного цвета волосы, нос ни прямой, ни горбатый, ни заостренный, подбородок скругленный, но взгляд глубоко посаженных глаз цепкий, колючий. Вошедший кивком услал надзирателя за дверь, сел за стол, аккуратно вздернув брюки на коленях, и устремил на Ура проницательный взгляд.