Ураган

Шпанов Николай Николаевич

Ксения свела брови и отвернулась. С закрытыми глазами, едва слышно прошептала.

— Понимаю.

И прижала к себе голову плачущей сестры.

— Ты же помнишь, как я полюбила свое дело, — торопливо бормотала Вера. — Геология, геология! Ни о чем другом не хотела говорить, думать… Ведь то, чем ты меня попрекала, — все эти тряпки, портнихи, вся чепуха — это пришло потому, что, бросив работу, я должна была чем-то заткнуть черную дыру, которая так страшно глядит на меня: куда ни кинь, всюду оно. «А вдруг?!»

— Не надо, будет… — прошептала Ксения.

— Если бы я могла вот так себе сказать — будет! Села бы в самолет и с моим народом в тайгу, в сопки, в экспедицию… Но как же мне?.. Разве я могу его оставить? Хоть на день?.. А вдруг?!.. Ксюша, ты же сама говорила

мне: быть женою летчика куда тяжелее, чем летчиком… Ведь это ты мне как-то сказала, когда я шла за Андрея: «Приглядись к женам летчиков, к тем, кто настоящие люди: почему у них не такие глаза, как у других женщин? Откуда этот беспокойный блеск? Кто бы они ни были: домашние хозяйки, матери своих детей, художницы, инженеры, врачи — если настоящие, — все не такие, как другие женщины. Куда ее денешь, эту мысль: «А вдруг?!» Ксюшенька, родненькая… Шесть лет с Андреем. Две тысячи ночей, и каждая вторая без сна, с мыслью: «А вдруг?!» Тысяча бессонных ночей. Кто это может? До геологии тут?

— Ладно уж, — как могла сурово выговорила Ксения. Ей самой хотелось заплакать от всего, что накатилось из прошлого — такого чудно-сияющего и такого страшного, когда она тоже жила с мыслью. «А вдруг?!» Что ж, может быть, поэтому и она тогда, как теперь Вера, не знала удержу в ласках, торопилась дать их Ивану? Какие режимы, какие соображения разума существовали тогда для нее? И вот… Страшно подумать может быть, поэтому… Нет, нет! Не из-за нее! Любовь не может убивать… Не может!

И, больно прикусив губу, сурово сказала:

— И все-таки ты, Верок, должна взять себя в руки. Подумай о нем. — И, не веря сама тому, что говорит: — Может, тебе бы все же уехать в экспедицию, а?

Вера закинула голову, оттолкнула сестру и, глядя блестящими от слез и гнева глазами, через силу выдавила из себя:

— Ты… Ты…

— Да, конечно, чепуха! — проговорила Ксения и, виновато опустив голову, торопливо вышла.

3

Отработка полетов с новой техникой отнимала все силы и время. Несмотря на то, что личный состав части был подобран из лучших офицеров сверхзвуковых частей, все же выход на гиперзвуковые скорости требовал от летчиков такого напряжения, что Андрею приходилось не спускать глаз с каждого из них. То, в чем упрекал его Ивашин, — недостаточное внимание к личной жизни офицеров, к их быту, составлявшее прежде лишь моральную сторону частной жизни, перешло теперь в категорию службы и техники. Командир уже не мог, как прежде, переложить эту работу на плечи замполита; командиру было теперь уже мало знать, что заботу об этом проявляет партбюро, — сам, сам, всюду должен быть сам.

Однажды, когда Андрей, переночевав в городе, сидел с Верой за утренним кофе, она сказала:

— Возьми меня с собой.

— В Заозерск?

— Конечно, не в Париж.

— Послушай, Вера.

— Вера, Вера… Если не хочешь быть со мной, как… другие, возьми меня хоть на время. Андрейка, милый, хоть ненадолго. Я тоже имею право спать, а не дрожать ночи напролет от страха… Дрожать недели, месяцы, годы!

— Спрошу Ивашина… — начал было он, но она вспылила:

— Ах, и на это тебе нужно его разрешение! Везде и всюду разрешения. И на то, чтобы бывать у меня, тебе нужно его разрешение? А разрешение твоего врача Ксении?

— Вера! — Андрей повернул к себе лицо жены.

В глазах ее было такое, что он поспешно сказал:

— Хорошо, хорошо, поедем.

Она прижалась к нему

— Андрейка, милый, пойми же: я больше не могу. Все одна, всегда одна… Не знаю, где ты, что с тобой… Никогда ничего не знаю…

***

Первое время после переезда в Заозерск жизнь шла довольно гладко, и Вера, казалось, поняла то, чего не понимала, оставаясь в Москве, но стоило ей немного обжиться, и все пошло сызнова. Началом послужило то, что Вере мешал гул реактивных двигателей. Он казался ей невыносимым, мешал думать о чем бы то ни было, сосредоточиться на книге, не давал спать. Она жаловалась, что, вслушиваясь в рокот, висящий над всею округой, начинает произносить не те слова, какие хочет, делать не то, что собиралась. Однако от предложения Андрея вернуться в Москву Вера наотрез отказалась.

Все это не помогало Андрею жить и держать в узде свои нервы. А они были ему нужны, чтобы совладать с нервами офицеров, попавших в условия повышенных требований к каждому своему шагу, к каждому слову и, пожалуй, даже к каждой мысли. Для них не было ничего непривычного в том, чтобы соблюдать режим пищи и сна, — к этому их приучила сверхзвуковая авиация. Не было ничего мудреного в том, чтобы спать свои девять часов, проходить физический тренинг под наблюдением врачей, каждую неделю давать себя ощупывать, выслушивать, обмерять. Даже самые молодые соглашались с тем, что лозунг «летчик гиперзвуковой авиации не знает, что такое алкоголь», имел право на непреложность в течение шести дней недели. Но большинству офицеров — молодых, здоровых, полных жизни людей с нормальными потребностями — казалось ханжеской выдумкой осторожничавших эскулапов требование жить жизнью мужчин по Лютеру. При этом строгий режим не всегда нарушался по вине мужей.

Именно это происходило и в доме самого командира. Вера делала вид, что все понимает, но, высидев несколько дней с надутым видом, начинала отпускать шпильки по поводу подозрений, какие рождались у нее такой жизнью. Слишком строгая жизнь вызывала протест ее естества, подогреваемого скукой и избалованностью, позволявшей прежде ни в чем не знать слова «нельзя».

В один из таких дней, раздраженная долгим отсутствием Андрея, Вера опять устроила сцену.

— Я такая же, как другие, как все! — кричала она. — Я хочу иметь нормальную жизнь, хочу ребенка!

Это было так неожиданно, что Андрей остолбенел.

— Никто у тебя этого права не отнимает, — растерянно проговорил он.

Но тут несколько грубостей Веры заставили его схватить фуражку и выбежать вон.

Вероятно, у Веры не было осознанного желания досадить Андрею, тем не менее она уехала в Москву, оставив короткую записку о том, что вернется только завтра, а возможно, и послезавтра. Может быть, она искренне верила в неотложность дел, какие у нее там были: вечером — премьера в Доме кино, куда Андрей все равно не ходил, даже будучи в Москве, завтра две примерки и сотня других не менее интересных дел. К тому же случилось так, что после Дома кино собрались у одной из приятельниц. Там без всякого вызова со стороны Веры, совсем ненароком, кто-то из дам рассказал о только что прочитанном ею романе, как американский летчик-высотник перестал быть мужчиной. Причина: на высоте он подвергся радиоактивному облучению. Сначала Вера слушала этот рассказ, как всякую другую пустую болтовню приятельниц. Но по мере того как вдумывалась в его смысл, он доходил до нее как что-то неправдоподобно жестокое. Тут же ночью, забыв о завтрашних примерках, поехала в Заозерск. Но у заставы повернула обратно и, едва дождавшись утра, позвонила генералу Ивашину. Ей нужно было во что бы то ни стало его видеть, говорить с ним: она заставит его, а не его, так Алексея Александровича вытащить Андрея из Заозерска. Андрей должен раз навсегда покончить с полетами, об ужасном действии которых, наверно, сам не знает.

Но Ивашин не смог или не захотел с нею встретиться тут же — предложил повидаться на днях. С темными кругами под глазами, осунувшаяся, раздраженная, она снова помчалась в Заозерск, решив, что самое разумное — поговорить с Ксенией, — уж та-то, наверно, знает всю правду об излучениях и прочем.

***

То, что Ивашин отказался от встречи с Верой, не было его прихотью, в момент ее звонка он действительно собирался к командованию. Шли разговоры в связи с неполадками в эскадрилье Андрея. Главнокомандующий ВВС уже высказался за снятие полковника Черных с эскадрильи и за замену его другим командиром. То, что Андрей оставался в эскадрилье, было результатом настойчивости Ивашина, взявшего на себя ответственность за дальнейшую деятельность Черных.