Уран
Шрифт:
— Ну и что ты думаешь о том, что произошло? — спросил Ледьё.
— А что произошло?
— Я так и думал, ты не выходил из дому и потому ничего не знаешь. Сегодня утром, часов в восемь, жандармы пришли в «Прогресс» арестовать Леопольда и укокошили его из револьверов.
Потрясенный, Генё молчал.
— Чистая работенка, а? — сказал Монфор.
— Но, господи, кто дал указание арестовать Леопольда?
— Мы как раз и пришли узнать, откуда ветер дует.
— Я заходил к жандармскому лейтенанту, — сказал Ледьё. — Многого от него добиться не удалось. Говорит, приказ поступил из префектуры. Но за спиной префекта явно стоит кто-то из здешних. Кто
— Надо во что бы то ни стало узнать, чьих рук это дело, — проговорил Генё. — Возьмем за жабры префекта. Если понадобится, кто-нибудь из нас съездит в административный центр. Лично я не думаю, что это исходит от социалистов. Не в их это манере. Рошара расспросили?
— Я встретился с ним, — сказал Монфор. — Он направлялся за Люренсом, чтобы тот пришел в «Прогресс» и снял с Леопольда мерку. Естественно, я с самым невинным видом спросил у него, что произошло. По его словам, когда жандармы пришли его брать, Леопольд рассвирепел, пустил в ход руки и уложил бригадира. В общем, жандармы всего лишь защищались. Поди узнай, как оно было на самом деле.
Все трое подошли к окну, из которого открывался вид на тупик Эрнестины. Ледьё и Монфор продолжали обсуждать проблемы, возникшие в связи с гибелью Леопольда, но Генё как бы выключился из разговора. Казалось, он думает о чем-то другом. Когда Ледьё и Монфор упрекнули его за это, он как-то странно и многозначительно посмотрел на них, явно призывая со всем вниманием отнестись к тому, что он сейчас скажет.
— Глядите-ка, — произнес Генё с расстановкой, — вон и сынок Монгла возвращается домой.
Оба гостя взглядом проводили Мишеля до ограды родительского дома, размышляя при этом над обвинениями, выдвинутыми Леопольдом против виноторговца. Генё испытующе смотрел на них.
— Я считаю, нет смысла брать за жабры префекта.
— А я и забыл про Монгла, — пробормотал Ледьё.
Воцарилось молчание. Каждый из троих думал о том, какой властью обладает этот неприметный, невзрачный человечек и какой поддержкой он пользуется в высших коммунистических сферах. Видимо, партия извлекала из этого немалую пользу, но радоваться этому как-то не хотелось.
— Ну что, так и проглотим это? — мрачно спросил Монфор.
— А что нам остается? — вздохнул Ледьё. — Кричать на каждом углу, что мы не имеем никакого отношения ко второму аресту Леопольда? Так нам и поверили… А если бы и поверили, то пошли бы такие разговоры: «Смотри-ка, теперь сажают в тюрьму и расстреливают без оглядки на коммунистов». В любом случае дело дрянь. Социалистам все это только на руку. Небось, они уже вовсю суетятся, чтобы поднять против нас общественное мнение.
При мысли о том, какую политическую выгоду принесет эта история социалистам, Ледьё горестно махнул рукой. Монфор обратился к Генё:
— Если б мы послушались тебя и прогнали Рошара, вместо того чтобы принять сторону этого пустобреха Журдана, то сейчас не оказались бы в дураках.
Пока Генё и Монфор обменивались мнениями по поводу коммунистов буржуазного происхождения, Ледьё в раздумье мерил шагами комнату. Когда он снова подошел к ним, глаза его возбужденно сверкали, лицо оживилось.
— Я, кажется, нашел способ выкрутиться, — объявил он. — Надо раскрыть заговор. К примеру, арестовать Рошара и еще двоих-троих
Но тут Генё заартачился, да и Монфор не стал скрывать, что ему не по душе подобные махинации:
— Все это несерьезно. Как в американском кинобоевике…
— Давайте немного порассуждаем, — сказал Генё. — Если мы превратимся в сборище мерзавцев, то, я считаю, лишимся морального права совершать революцию и даже провозглашать ее своей целью. К несчастью, есть субъекты, для которых быть коммунистом — это ремесло. Для иных это средство увильнуть от налогов, избегнуть контроля, чистки, сделать карьеру. От всех этих людей хорошего ждать не приходится, и, боюсь, когда мы наконец однажды это поймем, будет слишком поздно. В конце концов, сила партии — в таких людях, как мы, людях честных, и в самой их честности. Но как только мы начнем фабриковать лжесвидетельства, сажать невиновных за решетку под предлогом улаживания партийных дел, то с этого момента перестанем быть людьми, на которых можно положиться.
Ледьё, не желая отказываться от своей идеи, принялся с жаром ее отстаивать, доказывая своим товарищам, как гибельно бездействие для коммунистов и как бурно растет число сторонников социалистов в Блемоне. Истинный партиец не имеет права, говорил он, жертвовать в угоду своей совести высшими интересами партии; разве капиталистов когда-нибудь мучила совесть? Он находил все новые и новые аргументы, подкрепляя их ссылками на бесспорные авторитеты. Монфор, продолжая возражать, чувствовал, что в душе он колеблется и начинает понимать необходимость этой акции, по-прежнему противной его совести. Но Генё с холодным и безразличным видом воздерживался от участия в споре. Убедившись в его непреклонности, Ледьё понял, что обсуждение его идеи лучше перенести в другое место, где она имеет шансы найти сторонников.
Проводив гостей до входной двери, Генё испытал облегчение от того, что наконец остался один. На улице Ледьё, должно быть, говорит сейчас Монфору: «Генё, конечно, человек серьезный, добросовестный, хороший товарищ, но вот чего ему не хватает, так это чувства реальности». Что ж, тем хуже. Ему не впервой подвергаться нападкам за то, что он якобы чересчур осторожен, чересчур осмотрителен — статичен, если употреблять жаргон Журдана. Обычно развитие событий доказывало его, Генё, правоту. Он попытался отвлечься от этих довольно горьких мыслей и вновь обрести безоблачное настроение, владевшее им с утра. Отсутствие домашних, а в особенности жены, всегда вызывало в нем приятное чувство покоя и свободы. Сегодня к нему примешивалась душевная приподнятость от прикосновения к юному и нежному; Генё ощущал ее в себе как ласково журчащий родник. В пустоте и тишине комнаты соседство Мари-Анн чувствовалось особенно остро. Первую половину дня он провел за починкой домашней утвари, время от времени невольно устремляя взгляд на стену, отделявшую его от девушки.
Пообедав, Генё задремал за столом с газетой в руках и проснулся уже после трех часов. Ему приснилась большая промокшая птица — она ступала в зимних сумерках, где трепыхалась на ветру квитанция об уплате за жилье. Воспоминание о кошмаре улетучилось быстро, и, отправляясь на кухню, чтобы вымыть за собой посуду, Генё думал уже только о Мари-Анн. Склоненный над раковиной, он краем глаза увидел, как по коридору на лестницу прошли Аршамбо и оба Ватрена.
— Вы правы, — говорил инженер. — Будь я сейчас в вашем возрасте, я бы тоже не связывал свою дальнейшую судьбу с Францией.