Урок кириллицы
Шрифт:
– Сволочь, - так же вполголоса отозвался Берлинский.
– Кто?
– не понял я.
– Да этот твой, С.И. Назаров.
– Ты о нем что-то знаешь?
– Первый раз слышу. Но разве можно выражать демократические идеи в армии? В армии надо выполнять приказы, тогда она - сила, и её уважают.
Глава k (60).
– К СИле надо относиться с уважением, - рассудительно поддержал его Чохов.
– Что армия, что милиция - это основа порядка. Ксиву тебе, конечно, выправить можно, - обернулся он ко мне.
– Ну, скажем, оформить регистрацию у того же Панкратия Аристарховича, отксерить кучу копий, чтобы
– У нас, кстати, несколько дней назад как раз нашли в соседнем доме такой склад. Среди десяти мешков с ксилитом оказалось три - с гексогеном.
– Да ладно вам, ребята, успокаивать. Вы думаете я буду из-за всего этого горевать да кукситься? Окститесь, я не раскисну. Поеду вон обратно к себе домой, к синей Волге да горам Жигулевским. Это ведь вам здесь, для всех этих модернистских шабашей, необходимы эстрады да микрофоны, а нам там, в наших Кундерах, нужны только песня да костер Стеньки Разина. Мы ведь и доныне скифы, приявшие глазами Андрея Рублева Византию и писания Козьмы Индикополова с поверием наших бабок, что земля на трех китах стоит. А у вас тут - все в основном романцы да западники...
– Ну, скажем, не все еще, - возразил Берлинский.
– Но, может, это даже и хорошо, что ты уезжаешь. И что вообще Россия - это не только наша пропахшая хот-догами Москва, но и твои Кундеры, которые пока ещё никто не успел выменять на ксероксную коробку с долларами. Пускай хотя бы там сохраняется живая жизнь, где слово "берёза" вызывает в памяти шелест белоствольной рощи, а не лысину Бориса Абрамовича.
– Главное, чтобы он не увез отсюда изломанную психику, - назидательно поднял вверх узловатый палец Пивогоров.
– А то будет потом всю жизнь при слове "Москва" голову в плечи втягивать.
Глава J (700).
– ПСИхика - штука опасная, - согласился Чохов.
– Вон - почитайте повести Павлина Облыжного про карагандинскую караульную роту. Похоже, что его когда-то "деды" в учебке "опустили", так он им этого до сих пор простить не может - только про дедовщину и пишет.
– Это тот, что год тому назад в "Новом мифе" роман напечатал? "Казненная пляска", кажется?
– уточнил я.
– Да ну какой это роман? Такие вещи назывались во все времена грязный пасквиль. Нашим ребятам сегодня в Чечне боевики головы отрезают, в Косово в них албанцы из-за каждого угла стреляют, а он всё никак не может с армией счеты свести, все на ней свою обиду вымещает!
– Что ни говори, а в основе творчества художника должна лежать только любовь, - как бы подводя итоги, произнес Берлинский.
– Месть, ненависть или злоба - это все равно что опухоль в голове, они зацикливают человека на его собственной боли и не дают видеть страдания других. Именно это главным образом и отличает творчество одного писателя от другого. Вот, скажем, сумел же Александр Снежнолицын в своих повестях "Матренин - вор" и "Один пень и ванна Денисовича" общее для всего нашего народа чувство выразить через судьбы частных персонажей! И это при том, что он и сам срок отсидел, и онкология у него была обнаружена... А вот упомянутый вами здоровый и свободный писатель Павлин Облыжный не смог пересилить свою частную обиду и нагружает
Глава F (9).
– ФИ! ТА кие нынче мелкие писатели пошли?
– разочарованно протянул Панкратий Аристархович.
– Право же, зря только время на разговор потратили. Давайте-ка лучше выпьем по рюмочке да пойдем отдыхать.
Он принес бутылку "Столичной" и наполнил рюмки.
– Ну... С Богом...
И в эту минуту настойчиво затрезвонил телефон.
– Тебя, - подняв трубку, сказал Борис.
Звонил Горохов.
– Ну ты как там, жив?
– Да вроде.
– Был сегодня на площади?
– Был.
– Вот, сам теперь видел, каковы они, последние времена.
– Ну да.
– С работой ничего не получилось?
– Нет.
– И что ты решил?
– Поеду домой. Что мне тут ещё делать?
– Ну да, ну да, это точно... Без работы здесь делать нечего, это так. Если хочешь, приезжай завтра, попрощаемся. Земляки все-таки.
– Хорошо, я приеду.
Я положил трубку, а на следующее утро, заехав сначала в Центральные железнодорожные кассы и купив себе билет на завтрашний поезд, поехал на дачу к Горохову.
– Так значит, уезжаешь?
– наваливая себе на тарелку здоровенный кусок кремового торта, уточнил писатель.
– Да, Василий Николаевич. Как это ни грустно, а приходится возвращаться домой. Ничего не поделаешь.
– Ты только давай тут не впадай в уныние, уныние - один из самых тяжких грехов для христианина, запомни это. А то ещё где-нибудь архив мой от расстройства потеряешь. Ты обвязал его дополнительно веревкой?
– Обвязал, Василий Николаевич. Только все равно грустно.
– А ты - улыбайся. Я тут как-то прошлой зимой вышел в Москве во двор, а там пацаны на площадке в хоккей играют. И одному шайбой в лоб как залепят, он аж взвыл: "Да вы че, блин, офонарели? Больно же!" А те ему со смехом: "А ты - улыбайся..." Это у них, у молодых, тогда прикол такой был советовать, когда кому-то хреново: "А ты - улыбайся".
– Спасибо, - усмехнулся я.
– Я возьму на вооружение.
– Во-во. Не помешает...
Он энергично уписывал свое блюдо, с присёрбыванием отхлебывая из большой чашки длинные глотки чая.
– Значит, уезжаешь, - ещё раз произнес он.
– Ну-ну... С кириллицей-то, надеюсь, разобрался?
– Да почитал кое-что.
– Это хорошо. Только исторические романы не читай - там не реконструкция древнерусской речи, а сплошные выдумки. Историческая проза это вообще фантастика наоборот.
– Как это?
– А почитай внимательно, как она пишется. "Эх, не договорил я с митрополитом!" - подумал князь Иван, вдевая ногу в стремя..." Ну откуда автору знать, что думал князь четыре века назад, а? Поэтому я и говорю, что это чистейшее фантазирование.
– Ну почему же... Я читал романы Александра Цыгеня, в них вроде бы очень все правдоподобно. Да и Валерий Ганнушкин их хвалит, а это все-таки руководитель вашего Союза писателей.
– Похвала Ганнушкина, Алексей - это ещё не критерий. Ты ведь всего не знаешь, откуда тебе знать... Саша Цыгень - это, говорят, побочный сын Валерия Никодимовича, вот он его и пропагандирует, где только может...