Урок мастера
Шрифт:
— Занимательным?
— Для человека сильного, конечно.
— Все это действительно дало мне бесчисленные сюжеты, но в то же время лишило меня сил, чтобы их использовать. Я прикоснулся к тысяче субстанций, но превратил ли я хоть одну из них в золото? А ведь это и есть долг художника, ему надлежит иметь дело только с благородным металлом. Я вел светскую жизнь вместе с женой и детьми — нелепую, расточительную, материальную, скотскую, филистерскую, снобистскую лондонскую жизнь. Все у нас самое красивое, даже карета, сами мы — процветающее, известное в городе семейство. Только, друг мой, не прикидывайтесь дурачком и не делайте вид, что вы не знаете, чего нам недостает. Это куда важнее, чем все остальное. Послушайте, зачем нам с вами, собратьям по перу, лукавить друг перед другом! Вы же сами знаете, как знаете то, что вы сидите сейчас передо мной, что, если бы вы писали такие книги, как я, вы уже непременно пустили бы себе пулю в лоб!
Полу Оверту показалось, что тот огромной важности разговор, который мастер обещал ему еще в Саммерсофте, действительно состоялся, причем с такой стремительностью и полнотой, каких его юное воображение не могло себе даже представить. Собеседник его произвел на него неотразимое впечатление, и у него захватывало дух от глубин, в которые он теперь погружался, и от самой необычности этих откровенных признаний. Он был потрясен обуявшим его столкновением разнородных чувств — понимания и смущения, тревоги и радости, согласия и протеста. И все это было смешано с состраданием (и с каким-то стыдом оттого, что он ко всему этому приобщился) ко всем болячкам и язвам, которые обнажил перед ним этот поразительный человек, и с ощущением трагизма той тайны, которая скрывалась за всем внешним блеском. Мысль о том, что это он дал знаменитому писателю повод для такого самоуничижения, и томила его, и бросала в краску, и вместе с тем в некоторых отношениях он сделался теперь так чуток, что от него не могло уже укрыться ничто из того, что подразумевалось в сказанных Сент-Джорджем словах. Такова уж была его несчастная участь — ввергнуться в глубокие воды, взбудоражить их и рассыпать потом брызгами необыкновенного красноречия. Он принялся исступленно оспаривать последнее утверждение хозяина дома; перечислив те его творения, которые он любил, он напомнил ему об их блеске и о том, что автор их выше любого из своих современников. Некоторое время Сент-Джордж учтиво выслушивал все эти речи; потом он взял его за руку и сказал:
— Все это хорошо, и если вы не собираетесь создавать ничего лучшего, то почему бы вам тогда не иметь все те блага, которые есть у меня; столько же придатков, как человеческих, так и материальных; столько же сыновей или дочерей, жену, у которой будет столько же платьев, дом, где столько же слуг, конюшни, где столько же лошадей, и сердце, где столько же терзаний.
Произнеся последние слова, он поднялся с дивана и какое-то время стоял, взирая на своего взволнованного ученика.
— А деньги у вас есть? — неожиданно спросил он.
— Не так много, чтобы о них стоило говорить.
— Ну, раз так, то почему бы вам не обеспечить себя приличным гонораром, если только вы возьметесь за это так, как надо. Изучите ради этого меня, как следует меня изучите. Право же, вы сможете завести себе даже карету.
Пол Оверт сидел некоторое время молча. Он уставился в одну точку и много всего за это время передумал. Друг его отошел в сторону, взяв пачку писем, лежавших на том же столе, что и листы корректуры.
— А что это была за книга, та, которую миссис Сент-Джордж заставила вас сжечь? — внезапно спросил он. — Та, которую она невзлюбила.
— Книга, которую она заставила меня сжечь… а откуда вы это знаете? — спросил Сент-Джордж, отрывая глаза от писем и пристально на него глядя.
— Я слышал это от нее самой в Саммерсофте.
— Как же, она этим гордится. Не помню уж, только это была неплохая книга.
— А о чем же она была?
— Сейчас скажу. — Сент-Джордж, казалось, силился вспомнить. — Ах, да, в ней было написано обо мне самом.
У Пола Оверта вырвался горестный вздох по поводу того, что можно было уничтожить такую вещь, а старший собрат его продолжал:
— О, написать ее должны были бы вы, это вы должны были бы заняться мною: предмет этот неисчерпаем!
Пол снова замолчал, но немного погодя все же вернулся к этой теме.
— Так неужели нет ни одной, которая действительно бы могла понять, которая могла бы приобщиться к приносимой жертве?
— А как они могут приобщиться? Они же сами и есть эта жертва. Они все вместе — и идол, и алтарь, и пламя.
— Так неужели же на всем свете нет ни одной, которая оказалась бы более прозорливой? — продолжал Пол.
Поначалу Сент-Джордж ничего не ответил; потом, разорвав взятые со стола письма, он снова остановился возле дивана, иронически поглядывая на своего собеседника.
— Разумеется, я знаю, кого вы имеете в виду. Нет, даже не мисс Фэнкорт.
— А я-то думал, что вы восхищаетесь ею.
— Неимоверно. А вы что, влюблены в нее? — спросил Сент-Джордж.
— Да, — признался Пол Оверт.
— Ну, тогда откажитесь.
— Отказаться от моей любви? — изумился Пол.
— Боже сохрани, от вашей цели.
— От моей цели?
— От той, о которой вы говорили с ней, от того, чтобы достичь совершенства.
— Она может стать помощницей… помощницей! — вскричал молодой человек.
— Да, на какой-нибудь год — конечно. А потом станет камнем на шее.
— Но ведь она же так стремится к завершенности, к настоящему творчеству — к тому, что дороже всего на свете и вам, и мне.
— «Вам и мне» — этого нельзя было выразить лучше, друг мой! У нее действительно есть эта страсть, но страсть к детям станет еще сильнее, да оно и понятно. Она будет настаивать на том, чтобы все сложилось как нельзя более благоприятно, удобно, полезно для них. Художнику до этого нет дела.
— Художнику… художнику! Что же он, по-вашему, не человек?
Сент-Джордж задумался.
— Иногда я действительно думаю, что так оно и есть. Вы знаете, как и я, что ему надлежит делать: сосредоточенность, совершенство, независимость вот за что он должен бороться с той минуты, когда он проникся уважением к своему делу. О мой юный друг, его отношение к женщинам, особенно когда он связал себя браком, во власти этого проклятого обстоятельства: в то время как у него есть только один критерий для всего сущего, у них таких критериев целых полсотни. Это и определяет их превосходство над нами, добавил Сент-Джордж, смеясь. — Представьте себе только художника, у которого было бы столько критериев. Сотворить свое произведение, создать его и вдохнуть в него божественное начало — вот единственное, о чем ему следует думать. «Удалось оно мне или нет?» — вот единственный вопрос, который он вправе себе задавать. И уж никак не спрашивать себя, «достаточно ли это хорошо для того, чтобы обеспечить жену и милых деток?» Ему не должно быть дела до вещей относительных, до заботы о милых детках!
— Выходит, что вы не признаете за ним права на человеческие чувства и привязанности?
— А разве у него нет чувства, нет привязанности, которая заключает в себе все остальное? К тому же пусть у него будут какие угодно чувства, лишь бы они не мешали ему сохранять свою самостоятельность. Он должен позволить себе быть бедным.
Пол Оверт неторопливо поднялся с дивана.
— Почему же в таком случае вы советовали мне познакомиться с ней ближе?
Сент-Джордж положил ему руку на плечо.