Урок
Шрифт:
Нет, после этого Киселев книги о театре не написал. Он не пишет, он читает. Но читает настолько творчески, что участвует тем самым в развитии культуры.
Без писателя нет читателя в том наивно-детском смысле, что если бы писатель не писал, то и читать было бы нечего. Но и без читателя невозможен писатель, как невозможен огонь в атмосфере, лишенной кислорода.
А. Г. Коонен назвала Киселева «активным соучастником нашей творческой жизни», мне он показался соавтором. Дело, видимо, в том, что, читая, он не потребляет (ведь можно быть потребителем не только материальных, но и духовных ценностей) —
Ради чего ж работает он?
Вот и подошли мы к самому капитальному вопросу: в чем сущность Читателя, в чем смысл его духовной работы, его жизни?
Киселев учит людей читать. Именно — учит. Он уверен: этому надо учить. Библиотека его открыта для всех, кто хочет учиться. Сегодня в нее ходят уже «читатели второго поколения», то есть сыновья и дочери тех, кого Киселев начал учить читать несколько десятилетий назад.
А учить читать в понимании Киселева — это содействовать духовному росту личности.
«Вчера у меня была, — писал он мне однажды, — дочь нашего секретаря райисполкома Ивана Владимировича Китурко, ей двадцать четыре года, она работает машинисткой, кончала медицинское училище, но в медицине себя не нашла. Мне хотелось дать ей книги, которые увеличили бы ее духовную и нравственную самостоятельность, научили ее искусству делать в жизни верный выбор (и не навязчиво-назидательно, а тонко-художественно, открывая богатства человеческого духа). Я дал ей читать „Коринну“ мадам де Сталь (из серии „Литературные памятники“), „Новые стихотворения“ Рильке и книгу Йозефа Томана и Мирославы Томановой „Сократ“».
В понимании Киселева: научить читать — это научить жить.
А научить жить — это научить в детстве поверить в себя, во что-то лучшее в себе, и потом никогда не жертвовать этим лучшим ради мимолетного успеха или не мимолетной суеты. Научить жить — это научить вещам бесхитростным по видимости, а в сущности нелегким: отличать подлинное от неподлинного и видеть истину. Истина бывает скромна, и поэтому она кажется иногда несущественной для делания жизни и устройства судьбы. Она порой долго ждет в тени часа, когда о ней вспомнят, и тогда вдруг изнутри озарится, освещая в последний раз то лучшее, что утрачено навсегда. Остается поздняя боль; можно о ней забыть, но можно и завещать ее юным душам — для раннего умудрения. Но ценнее не боль об утрате лучшего в себе завещать, а именно это лучшее в развитии и росте…
Много лет назад начали ходить в его домашнюю библиотеку три мальчика, жившие по соседству: Вова Бучацкий, Виталий Фартушный и Игорь Артемчук. Растерянные, озирались они беспомощно в домашнем книгохранилище, не понимая, с чего начать, что унести с собой.
И Киселев начал учить их читать. Это одна из любимых его идей — что человека надо учить читать с детства, то есть учить его понимать характеры, отношения героев, духовный мир автора, нравственную суть повествования. Он учит читать, как иногда учат понимать серьезную симфоническую музыку.
По мере того, как они читали (поначалу «Колобок», потом Пушкина, Лермонтова, Толстого, Ибсена, Гегеля…), все полнее раскрывались их собственные характеры и склонности…
Киселев помог Виталию Фартушному поступить в музыкальную школу, Владимиру Бучацкому все чаще давал серьезные книги, рассказывающие об
Бучацкий стал ученым (сейчас он директор филиала большого института в Черновцах). Фартушный окончил Ленинградскую консерваторию и учит музыке детей в ее петрозаводском филиале. Из Артемчука вышел писатель-переводчик.
Киселев получает из Петрозаводска афиши концертов, в которых набрано имя Фартушного, из Киева — книги, переведенные с немецкого языка на украинский Артемчуком. А о Бучацком говорит с гордостью:
«Он был и в Индии, и в Швейцарии, и полмира объехал, а все равно, чуть заглянет в Томашполь, в первую очередь — ко мне».
Для Киселева все они трое по-прежнему дети. А они в письмах к нему называют его «духовным отцом».
Киселев не только дает читать книги, он их и дарит. Постоянным читателям его библиотеки он делает иногда «царские» подарки. Дмитрию Лехелю, начальнику цеха на заводе продтоваров, подарил 12-томное собрание сочинений Фейхтвангера, однотомники Стефана Цвейга и Джека Лондона.
Вечерами они с Дмитрием Лехелем ведут долгие увлекательные разговоры: о Толстом, о Достоевском, порой горячо спорят, например, о том, кто сегодня из французских классиков говорит больше сердцу и уму — Бальзак пли Стендаль? Лехель ревностный поклонник Стендаля, Киселев — Бальзака.
Они пытаются переубедить друг друга, они говорят о любимых писателях без конца, не догадываясь о том, что в эти вечерние часы их разговоры делают «богом забытый» Томашполь равновеликим мировым центрам культуры с уникальными книгохранилищами и всемирно известными картинными галереями, потому что для искр человеческого духа нет столиц и нет периферии.
А в споре о Бальзаке и Стендале «победил» Лехель. Когда-то много лет назад, Киселев — он гораздо старше — научил Лехеля читать и любить классику; сегодня ученик побудил учителя перечитать Стендаля, и, перечитав, Киселев согласился с доводами Лехеля и даже сам написал небольшую работу об авторе «Красного и черного».
Конечно, не все его в Томашполе понимают, — некоторые видят в Киселеве чудака, городского сумасшедшего. «Пообедать не пообедает, — говорят они о нем, — а книгу купит». В небольшом городе человек, подобный Киселеву, фигура заметная, даже экзотическая, и относятся к нему не одинаково: кто-то видит лишь хорошее, большое, кто-то — забавное, мелочное. Немало людей высоко ценят его работу «сеятеля» и воспитателя, но кому-то кажется, что он попросту тешит самолюбие, переписывается с известными писателями, чтобы гордиться их ответами и автографами, стать самому живописной достопримечательностью.
Город видит его как бы в два ока: первое — серьезное, доброе; второе — менее доброе и потому ироничное. И насильно это око второе не закроешь, и с легкостью ему не докажешь, что видит оно то, чего нет в действительности. Ведь бескорыстие нередко совместимо с утехами самолюбия, а высокое порой соседствует с забавным в одной жизни, в одной судьбе, — поэтому и может второе око при желании насытиться. Оно видит то, что в действительности существует, и в то же время оно видит не видя, потому что безразлично к тому, что составляет не отдельные черты и черточки, а самый смысл человеческой жизни.