Урок
Шрифт:
Но нет же, нет! Ведь это — не вещь! Я посмотрел опять на живописную кладку и подумал, что замуровано в ней? Чья мудрость? Чья печаль? Чья надежда? Чьи сердца? Потом вернулись мы в первое помещение с лестницей, ведущей в никуда, на которой в летаргической неподвижности покоилось сокровище Щеколдина. И я подумал: что испытал он, увидев эту лестницу? Не воскресила ли в ту минуту его память иную лестницу — темную, опасную, потайную, по которой он поднимался в башню, устраивая в относительной безопасности редчайшие издания и замирая при этом от мысли, что сюда могут нагрянуть фашисты?..
Я посмотрел на Елену Всеволодовну:
— Известно хотя бы, что лежит на этой лестнице?
— Нет… — И опять по ее лицу видно было, что она страдает. — Вы поймите, мы — разборно-обменный фонд. К нам это попало…
Я понимал: в бывшие мануфактурные склады залетела жар-птица. Факты, о которых рассказала мне по телефону Эмма Сазонова, подтвердились, как пишут в официальных ответах, полностью. Теперь оставалось поехать в Ставрополь, повидать самого Щеколдина.
Идти к нему нужно мимо южных белых домиков, по обрывом бегущей улице; кажется, что вот-вот откроется морс… Конечно, моря нет, но томительное, хотя и обманчивое, ощущение его радует, наверное, Щеколдина, напоминает Крым.
— С чего началось мое беспокойство о библиотеке?
Ему шестьдесят семь, а седина какая-то молодая, такая обаятельно юная седина бывает иногда у тридцатилетних.
— Ну вот, был я в краю, от Крыма далеком, и получил письмо от Марии Павловны Чеховой. Посмотрите… — Бумаги у него в идеальном порядке. — «Благодарю Вас, Степан Григорьевич, за память обо мне… В доме-музее А. П. Чехова абсолютно ничего не изменилось, посещаемость растет… Теперь о Воронцовском дворце. В нем теперь государственная дача, для посещения публикой он закрыт… Увидимся с Вами, дорогой, наговоримся вдоволь. Не падайте духом». Духом я не пал, а покой потерял. И первая мысль была почему-то о библиотеке. Ведь каждую из этих тридцати тысяч книг я держал в руках не меньше трех раз. В середине пятидесятых годов, когда Воронцовский дворец опять был открыт как музей, я поехал в Алупку уже отсюда, из Ставрополя, где обосновался с семьей, работал экономистом. Я ведь по образованию экономист, а не искусствовед или музейный работник, ну, да об этом потом… Поехал в Алупку, а библиотеки там нет. Пока дворец переживал метаморфозы, ее с картинами и статуями отдали куда-то. Художественные ценности обнаружились в местах хороших, обошлись с ними любовно, были они в Эрмитаже и в Музее изобразительных искусств имени Пушкина. А библиотека как в воду канула! Вышел я на пенсию и поехал в Москву — искать. Пошел, конечно, в Министерство культуры, а мне там и говорят: если узнаете, уважаемый товарищ, где она, и нам, пожалуйста, сообщите. Вот… Ходил-ходил по разным библиотекам, с Ленинской начиная, пока не нашарил в Черкасском эту разборно-обменную. Увидел… Теперь, если желаете, познакомьтесь с моей деловой перепиской. Тут не об одной библиотеке…
«Министру культуры СССР от гражданина Щеколдина Степана Григорьевича…», «Министру культуры УССР от гражданина…»
От гражданина. Хочется подумать над этим, но я решаю: потом, не терпится познакомиться с содержанием папок. Читаю — и кажется, что это результат работы целых комиссий, изучавших терпеливо состояние алупкинского дворца-музея в сопоставлении с тем, каким он был до войны.
«Позволю себе перечислить Вам нужные, по-моему, меры:
1. Возвращение дворцу ценностей, бывших в его экспозициях.
2. Расширение экспозиционных площадей музея.
3. Укомплектация необходимым штатом создаваемого теперь отдела реставрации.
4. Восстановление итальянского парка».
Двенадцать страниц убористого машинописного текста, максимально конкретного, безупречно точного и целеустремленного — строки как стрелы, — двенадцать страниц делового текста, дышащего подлинной страстью.
А вот и ответы. Из Министерства культуры СССР:
«Благодарим Вас за дополнительные материалы по алупкинскому музею. Недавно на наш запрос Госстрой УССР сообщил, что алупкинский музей внесен в список памятников архитектуры УССР, подлежащих государственной охране. Ваши соображения об улучшении деятельности музея рассмотрены нашим министерством».
Второе письмо, тоже от Министерства культуры СССР, с перечнем конкретных мер, совпадающих с теми, что были в докладной записке Щеколдина. А вот ответ из Министерства культуры УССР:
«На Ваше письмо сообщаем, что создана комиссия…»
И пишут это не ведомству, не государственной организации, а частному лицу, ставропольскому пенсионеру, гражданину Щеколдину.
Частному лицу… Гражданину… А родственны ли эти понятия, можно ли ставить их рядом? Разве гражданин — частное лицо? А тот, кто чувствует себя частным лицом, — гражданин? Не пора ли вернуть утраченное гражданство этому великому, рожденному пафосом социальной борьбы и революции понятию? То леденящее, казенное, что в нем, увы, появилось, не имеет ничего общего с первоначальным, гордым, демократическим содержанием этого высокого имени «гражданин». Мне, возможно, возразят, что оно было высоким в античном мире, в революционной Франции, в кругу русских революционеров-демократов, а сейчас появилось более теплое и сердечное «товарищ». Я и сам люблю это обращение, но оно именно обращение и не обладает социальной емкостью «гражданина». «Товарищ» относится к «ты», а «гражданин» относится и к «я»… В сущности, удивительно, что, чувствуя величие гражданственности, мы начисто отрешаемся от него, когда говорим, думаем: гражданин. Разве первое не должно жить во втором? Любое слово многозначно, «гражданин» тоже. Но да не окажется потерянным самое коренное его значение: человек, ощущающий живое родство с общиной, с обществом, с государством, человек, испытывающий гражданские чувства. Было бы печально, если бы остальные, временные, формальные значения заслонили это — вековечное, неформальное. Письма Щеколдина государственным организациям и ответы на них — ответы, бесспорно, показывающие силу нашей демократии, — выявляют немеркнущую, нестареющую суть «гражданина».
А вот переписка с ведомством о состоянии алупкинского, ливадийского, симеизского парков, — улучшено их состояние, выделены дополнительные деньги. «Гражданину Щеколдину».
Ведомства — после самостоятельного исследования волнующих Щеколдина дел — полностью соглашаются с мерами, намеченными в его точных, обстоятельных письмах, и сообщают этим мерам силу авторитетных решений. Погружаясь в деловой архив Щеколдина, думаешь о том, что он — один! — выполняет работу, которой достало бы, пожалуй, для небольшой конторы с секретарем-машинисткой, курьером и кассиром, выдающим зарплату в положенные дни. Щеколдин делает ее потому, что в ней — смысл его жизни.
— Когда фашисты хотели львов великого итальянского мастера Бонани, это чудо из чудес из каррарского мрамора, забрать к себе в Германию, я чуть с ума не сошел от горя, я потерял голову, не отдавал, меня потащили в тюрьму, долго били, а я даже не чувствовал боли — думал о том, как больно будет им, если начнут их отламывать…
Львы и сегодня стоят в итальянском парке в Алупке, торжественно охраняют дворец. Однажды Щеколдин получил письмо — несколько фотографий, изображавших львов Бонани, оседланных захмелевшими экскурсантами. «Это же каррарский мрамор, — застонал он, — это же снег, чуть окрашенный солнцем…» И пошло из Ставрополя письмо. У львов поставили сторожа.
Заговорив о том, что сейчас волнует его особенно, — о воронцовской библиотеке, — Степан Григорьевич закрыл на миг ладонями лицо, и показалось, что руки его чудом до сих пор сохранили еле уловимый, упоительный, тончайший запах манускриптов, старой, как камни соборов, бумаги, вобравшей в себя навечно мысли, надежды тех, кто жил, искал истину до нас, и он наслаждается сейчас этим.
— А библиотеку вернут… — Улыбается. И дарит экслибрис (дарит за участие в судьбах его сокровища!) — книжный знак опоясывают слова: «Всегда неизменно верен».
Я люблю людей, подобных Щеколдину, которые высший вопрос жизни — вопрос о вечных, непреходящих ценностях — решают с непритязательной, не осознающей себя самое мудростью, буднично и просто, не претендуя ни на славу, ни даже на признание.
…А недавно я получил письмо от журналистки Эммы Сазоновой, она зовет меня в Керчь — спасать погибающие от сырости редчайшие античные фрески в склепе Деметры…
Лики пошлости
В старинных залах картинных галерей, особенно когда они пустынны, в покое и тишине, мы отдаемся созерцанию: стоим перед полотнами, забываем о себе и становимся как бы частью картины — деревом, облаком или улыбкой молодой женщины, жившей в далекие века. Мы выпадаем из сегодняшней жизни.