Уроки милосердия
Шрифт:
И это единственные слова, которыми мы обменялись. Разговоры отнимали много времени и сил, тогда как необходимо было выпечь множество буханок, а потом еще отправить их на склад. Я формовала батоны и вспоминала, как все было в булочной моего отца, как иногда он напевал скрипучим баритоном и Бася за кассой жаловалась, что он распугивает покупателей. Как лучи проникали в булочную летом примерно в половине пятого утра, когда солнце начинало подниматься из-за зданий на противоположной стороне улицы. Как я, свернувшись калачиком, сидела с учебником на мягком стуле
А еще я думала о Меире, который только-только научился произносить мое имя.
Когда пришло время складывать буханки в корзины и отправлять на улицу Якуба, вдруг, впустив трепещущий язычок холодного воздуха, дверь открылась и в булочную вошел Рувим. Руки он держал в карманах, а подбородок прятал в обмотанном вокруг шеи шарфе.
— Рувим! — воскликнула я.
Внутри все похолодело. Если Рувим здесь, то только для того, чтобы сообщить нам что-то ужасное!
Он покачал головой.
— Без изменений, — сказал Рувим. — Бася и бабушка дома с Меиром. — Он повернулся к отцу. — Чего мне без толку там сидеть?
— Тогда хватай корзину, — велел отец, сжимая его плечо.
Мы с Рувимом и остальными работниками пекарни принялись укладывать хлеб в корзины, снимая его с полок, где он остывал. Работа изнурительная — уложенный плотно в корзину хлеб весил больше, чем казалось. Я потащила корзину к тележке, которая стояла у главного входа в булочную. На противоположной стороне улицы сгрудились трое ребятишек. Они дрожали, но продолжали, притопывая, стоять в снегу. Они вдыхали запах хлеба и муки — а это лишь немногим хуже, чем есть хлеб!
Когда тележка была наполнена, двое работников покрепче впряглись в нее, а отец начал толкать. Он махнул мне рукой, чтобы я шла рядом, потому что ни на что другое сил у меня не было.
— Ой! — воскликнула я, вспомнив, что оставила на стуле в булочной шарф. — Я сейчас.
Я вбежала в булочную и увидела Рувима. Он как раз расстегнул пальто и спрятал под одежду буханку.
Наши взгляды встретились.
Кража хлеба — преступление. Как и любые спекуляции едой. Но время от времени люди продавали свои порции на черном рынке, обычно по трагической необходимости.
— Минка, — спокойно сказал Рувим, — ты ничего не видела.
Я кивнула. Потому что если бы я «сдала» Рувима отцу, он бы посмотрел на это по-другому. А если Рувима поймают на том, что он менял хлеб, и узнают, что отец принимал участие в краже, его тоже могут наказать.
Тележка со скрипом двигалась по улице Якуба, над корзинами вился парок и щекотал нам ноздри. Рувим исчез. Вот только что он шел рядом со мной, а в следующее мгновение исчез. Отец ничего не сказал, и я не удивилась: наверное, он уже знал то, что я пыталась от него утаить.
Я обманула отца, сказав, что должна отдать Даре ее книгу, и мы договорились встретиться с ним дома до наступления
Найти мужа Баси не составило труда — рыжая борода и буханка хлеба, завернутая в коричневую бумагу.
— Рувим! — окликнула я. — Подожди!
Он поднял на меня взгляд, как и человек с пустыми черными глазами, который брал у него пакет.
Вот только что пакет был здесь, а в следующий миг уже исчез, скользнул в складки ветхого пальто покупателя.
— На что бы ты ни решился, — взмолилась я, хватая Рувима за руку, — остановись! Бася не одобрила бы…
Рувим отмахнулся от меня:
— Минка, ты еще ребенок. Ничего не понимаешь.
Но я уже выросла. В этом гетто детей вообще не осталось. Нам пришлось повзрослеть. Даже малыш Меир уже не был ребенком, потому что он не помнил другой жизни.
— Избавься от девчонки, — прошипел мужчина, — или сделка не состоится.
Я не обращала на него внимания.
— Разве есть что-нибудь дороже собственной жизни?
Рувим, который поцеловал меня в лоб в тот вечер, когда обручился с Басей, и признался, что всегда хотел иметь младшую сестру; который на мой прошлый день рождения разыскал для меня экземпляр сказок братьев Гримм на немецком языке; Рувим, который пообещал лично беседовать со всеми мальчиками, назначающими мне свидание, — тот самый Рувим толкнул меня так сильно, что я упала.
Мои шерстяные колготы порвались. Я села, потирая оцарапанную о мостовую коленку, и в это мгновение заметила, как мужчина вложил в ладонь Рувима маленький коричневый пакет.
В то же мгновение раздался выстрел, свист, и их окружили трое солдат.
— Минка! — крикнул Рувим и швырнул пакет мне.
Я поймала его как раз в тот момент, когда Рувима повалили на землю и прикладом винтовки ударили в висок. Я бросилась бежать.
Я не останавливалась — даже когда добежала до моста на улице Зжерской, даже когда поняла, что никто из солдат меня не преследует. Я ворвалась в дом, упала в мамины объятия и, рыдая, рассказала ей о Рувиме. Стоявшая в проеме двери Бася, баюкающая Меира, закричала.
И только тогда я вспомнила о пакете, который крепко сжимала в руках. Я вытянула руку, и мои пальцы раскрылись, как лепестки розы.
Мама разрезала бечевку кухонным ножом. Вощеная бумага упала, внутри обнаружился крошечный пузырек с лекарством.
«Разве есть что-нибудь дороже собственной жизни?» — вопрошала я.
Жизнь сына.
Информация в гетто распространялась, как плющ: вилась, переплеталась, время от времени расцветала невероятным цветом. Именно по слухам мы узнали, что Рувима посадили в тюрьму. И хотя Бася каждый день ходила к нему на свидание, ее не пускали.