Уроки милосердия
Шрифт:
Исчезла моя печатная машинка.
Я застыла на месте, гадая, что же сделала неправильно.
Дара предупреждала, что не стоит привыкать к такому обращению, а я в ответ лишь пожимала плечами. Другие женщины хихикали и бросали колкости по поводу странной дружбы, которая возникла у меня с гауптшарфюрером. Но я от них отмахивалась. Разве не наплевать, что думают люди, когда я знаю правду? Как ни бредово это звучит, но я убедила себя, что буду жить, пока продолжаю писать свою историю. Однако даже у Шахерезады после тысяча первой ночи истории иссякли. Но к тому
Он сделал ее своей женой.
Я хотела одного: чтобы войска союзников явились раньше, чем у меня иссякнут сюжетные ходы.
— Больше ты здесь не работаешь, — спокойно заявил гауптшарфюрер. — Немедленно отправляйся в больницу.
Я побледнела. Больница — «приемная» перед газовой камерой. Всем об этом известно, поэтому, как ни больна была узница, она не хотела попадать в больницу.
— Я здорова, — возразила я.
Он бросил на меня взгляд.
— Это не обсуждается.
Я мысленно прокрутила все сделанное вчера: заполненные формуляры, принятые сообщения. Я не понимала, где допустила ошибку. Полчаса, как обычно, мы обсуждали мою книгу. Гауптшарфюрер даже разоткровенничался по поводу своей недолгой учебы в университете и вспомнил о том, как получил награду за свое стихотворение.
— Герр гауптшарфюрер! — взмолилась я. — Прошу вас, дайте мне еще один шанс. Где бы я ни ошиблась, все можно исправить…
Он взглянул на открытую дверь и жестом велел молодому офицеру войти, чтобы вывести меня из кабинета.
Я почти не помню, как пришла в блок 30. Мой номер внесла в список узница-еврейка, сидевшая за конторкой. Меня привели в маленькую, переполненную палату. Больные лежали чуть ли не друг на друге на циновках в грязных от кровавого поноса и рвоты рубищах. У некоторых были длинные шрамы от наложенных наспех швов. По телам тех, кто был настолько слаб, что не мог пошевелиться, бегали крысы. Еще одна узница, которая, должно быть, работала здесь, принесла тюк с льняными бинтами, и вместе с медсестрой они начали менять повязки. Я пыталась привлечь ее внимание, но она избегала смотреть на меня.
Наверное, от страха, что ее, как и меня, тоже можно заменить.
У моей ближайшей соседки не было глаза.
— Так пить хочется, — снова и снова повторяла она на идише и цеплялась за мою руку.
У меня измерили и записали температуру.
— Я хочу встретиться с врачом! — воскликнула я, и мой голос перекрыл стоны остальных. — Я здорова!
Я скажу врачу, что здорова. Что могу вернуться к работе, к любой работе. Больше всего я боялась оставаться здесь, рядом с узницами, напоминавшими сломанных кукол.
Какая-то женщина рывком отодвинула костлявое тело одноглазой девушки и опустилась на циновку рядом со мной.
— Заткнись! — прошипела она. — Ты что, идиотка?
— Нет, но я должна сказать…
— Если будешь кричать, что здорова, кто-нибудь из врачей услышит.
Эта женщина явно не в себе. Разве я не этого добиваюсь?
— Им нужны
Я покачала головой, совершенно сбитая с толку.
— Я оказалась здесь из-за сыпи на ноге. Врач осмотрел меня и сказал, что в остальном я здорова. — Она подняла платье, чтобы я смогла увидеть блестящие красные ожоги у нее на животе. — Смотри, он сделал это рентгеном.
Вздрогнув, я начала осознавать. Мне придется сказаться больной — по крайней мере настолько, чтобы не привлекать внимания врачей. Но не настолько больной, чтобы меня забрали надзиратели.
Казалось, невозможно балансировать по такому туго натянутому канату.
— Сегодня из Ораниенбурга приезжает какая-то шишка, — продолжала она, — ходят такие слухи… Подумай сама, стоит ли привлекать к себе внимание. Они хотят хорошо выглядеть перед начальством — если ты понимаешь, что я имею в виду.
Я понимала. Это означает, что им нужны козлы отпущения.
Интересно, до Дары дошла весточка, что меня забрали сюда? Попытается ли она подкупить кого-то с помощью сокровищ из «Канады», чтобы освободить меня? Возможно ли вообще такое?
Через какое-то время я прилегла на подстилку. У одноглазой девушки поднялась температура, от ее тела исходили волны жара.
— Пить, — продолжала шептать она.
Я свернулась калачиком, достала кожаный блокнот из-под платья и стала читать свою историю с самого начала. Я использовала ее как обезболивающее.
В палате началась суета. Вошли медсестры, принялись перекладывать больных, чтобы они не лежали вповалку. Я спрятала свой блокнот, гадая, придет ли врач.
Вместо врача вошли солдаты. Они выстроились по обе стороны от офицера с большим количеством наград, которого я никогда раньше не видела. Должно быть, очень важная шишка, судя по сопровождению и по тому, что местные офицеры едва ли сапоги ему не целовали.
Человек в белом халате — печально известный врач? — похоже, проводил своеобразную экскурсию.
— Мы продолжаем добиваться результатов в методах массовой стерилизации с помощью радиации, — перевела я его слова и вспомнила девушку, которая предупредила меня, чтобы я держала рот на замке. Ту, с ожогами на животе.
Когда сопровождающие зашли в палату, я заметила начальника лагеря, который стоял, сложив за спиной руки.
Важная шишка поднял руку и поманил его.
— Герр оберфюрер?
Тот указал на еврейку, которая носила бинты за медсестрой.
— Вот эта.
Начальник лагеря кивнул одному из надзирателей, и узницу вывели из палаты.
— Это… — нараспев протянул оберфюрер, — надлежащего уровня.
Остальные офицеры заметно расслабились.
— Надлежащего уровня не значит впечатляюще, — добавил оберфюрер.
Он вышел из палаты, все последовали за ним.
На обед я съела бульон, в котором плавала пуговица, и ни намека на мясо или овощи. Я закрыла глаза и представила, что ест гауптшарфюрер. Жареную свинину! Я это точно знала, потому что сама в начале недели приносила ему меню. Я лишь однажды ела свинину, в гостях у Шиманских.