Уроки милосердия
Шрифт:
— Казимир погиб, когда пытался отомстить за убийство Александра, — ответила я. — Именно поэтому Алекс чувствует, что обязан его защитить. А поскольку Казимир более молодой упырь, он, в отличие от Александра, не умеет контролировать свой аппетит.
— Следовательно, у обоих было обычное детство. Были любящие родители, которые водили их в церковь, отмечали семейные дни рождения. Оба ходили в школу. Подрабатывали продавцами газет, рабочими, артистами. Но однажды — так уж распорядилась судьба — очнулись и почувствовали жажду крови.
— Так гласит легенда.
— Но ведь ты же, ты
Я раньше не задумывалась над этим, но это правда. В жизни нет черного и белого. Человек, который ведет праведную жизнь, на самом деле способен совершить зло. Аня, как и чудовище, при определенных обстоятельствах также способна на убийство.
— Что-то в их воспитании, в их прошлом… Возможно, генетически было заложено что-то, что сделало их теми, кем они стали? — поинтересовался гауптшарфюрер. — Какой-то скрытый дефект? Ведь далеко не все после смерти становятся ожившими мертвецами.
— Я… я не знаю, — призналась я. — Но, думаю, именно нежелание быть упырем сделало Александра другим.
— Ты хочешь сказать, чудовищем с угрызениями совести?
Гауптшарфюрер встал и снял с крючка шинель из тяжелого сукна. На столе осталась нетронутая порция супа.
— Завтра еще десять страниц! — приказал он, вышел из кабинета и запер за собой дверь.
Я аккуратно перевязала ленточкой кожаный блокнот, положила его возле печатной машинки, подошла к письменному столу, взяла тарелку с супом…
И тут услышала, как отпирается замок. Я уронила миску, расплескав суп на деревянный пол. Гауптшарфюрер стоял в дверях, ожидая, пока я к нему повернусь.
Я задрожала — не знаю, что он сделает, когда увидит разлитый суп. Но он, казалось, ничего не заметил.
— Как ты считаешь, что почувствовал Александр, когда в первый раз испил крови своей жертвы? — спросил он. — Стыд? Отвращение?
Я покачала головой.
— Он не смог сдержаться.
— Разве от этого деяние становится менее отвратительным?
— Для жертвы? Или для упыря? — уточнила я.
Эсэсовец уставился на меня, прищурился.
— А это имеет значение?
Я промолчала. Мгновение спустя, когда в замке опять повернулся ключ, я опустилась на колени и слизала все, что смогла, с пола.
Однажды утром после бури, когда снег накрыл лагерь белым одеялом, мы с Дарой вышли из барака на работу и смешались с толпой. Все женщины были закутаны в лохмотья и дико мерзли. Дорога, по которой мы ходили каждый день, пролегала вдоль дальнего забора. Порой мы видели только что прибывшие эшелоны, иногда людей уже сортировали. Случалось, мы проходили мимо тех, кто ожидал «душа», после которого никто не выживал.
В тот день из вагонов выгружали вновь прибывших. Они, как и мы раньше, стояли на платформе, сжимая в руках вещи и выкрикивая имена родных.
И тут я увидела ее.
Она была с головы до пят укутана в белый шелк. На голове фата, которая развевалась на холодном ветру. Она постоянно оглядывалась, даже когда ее погнали в очередь на отбор.
Мы остановились. Все взгляды были прикованы
Невеста, которую увезли с собственной свадьбы, разлучили с женихом и отправили в Освенцим… Это было не самое ужасающее зрелище, которое нам довелось повидать.
Наоборот, оно вселяло надежду.
Выходит, что бы ни происходило здесь, скольких бы евреев ни уничтожили, за пределами этого лагеря мы еще живы: влюбляемся, женимся, просто живем, веря, что завтра наступит новый день.
Главный лагерь Освенцима представлял собой деревушку, где была бакалея, столовая, кинотеатр, театр, в котором выступали певцы и музыканты, некоторые из них были евреями. Было оборудовано помещение для фотографии с инфракрасным освещением, и футбольный стадион. Существовал спортивный клуб, за который могли играть офицеры, и в нем даже проводили матчи: например, узников, которые раньше занимались боксом, выставляли друг против друга, а офицеры делали ставки. Здесь продавалось и спиртное. Офицерам выдавали паек, но, насколько я видела, подчас они складывались продуктами, чтобы вместе напиться.
Я узнала об этом потому, что недели шли за неделями, и гауптшарфюрер время от времени посылал меня с различными поручениями. Иногда я должна была принести ему сигареты, в другой день — забрать белье. Я стала его L"auferin (посыльной), ходила с поручениями повсюду. Иногда он посылал меня в «Канаду» с записками для младших офицеров, которые следили там за порядком, когда он находился в кабинете. Настала зима, температура упала, и я, отбросив осторожность, делала все, что могла, для Дары и других девушек. Когда гауптшарфюрер отправлялся в клуб офицеров на обед или в другой конец лагеря на встречу и я знала, что он продолжительное время будет отсутствовать, то печатала записку на его бланке, в которой предписывалось заключенную А18557, Дару, привести на допрос. Мы спешили в кабинет, где она хотя бы полчасика могла погреться, прежде чем возвращаться в ледяные бараки «Канады».
Я такая — привилегированная заключенная — была не одна. Встречаясь в деревне, мы кивали друг другу. Мы балансировали на тонкой грани: окружающие нас ненавидели, потому что нам слишком легко все давалось, но ценили, потому что нам удавалось подворовывать вещи, которые облегчали жизнь других, например еду, сигареты или виски, которым можно было подкупить надзирателя. За бутылку водки, которую Дара вытащила из одного чемодана, нам удалось выменять жмых от цитрусовых и немного масла для керосинки у одной из узниц, работавшей в клубе офицеров. Мы большими пальцами сделали углубление в жмыхе, вставили фитиль, сделанный из нитки распущенного свитера, и получилось восемь свечей — мы смогли отметить Хануку. Ходили слухи, что секретарше, работавшей у какого-то офицера, удалось обменять пару очков на котенка, который непостижимым образом продолжал жить в одном с ней бараке. Нас считали неприкасаемыми, потому что наши покровители-эсэсовцы по какой-то причине посчитали нас полезными. Наверное, кого-то из-за секса. Но недели складывались в месяцы, а гауптшарфюрер и пальцем ко мне не прикоснулся — ни в злости, ни в похоти. Единственное, чего он желал, — слушать мой рассказ.