Уроки русской любви
Шрифт:
Повинуясь этому желтому знаку, я тоже свернул в переулок и пошел по ее следам. Мы шли по кривому, скучному переулку безмолвно, я по одной стороне, а она по другой. И не было, вообразите, в переулке ни души. Я мучился, потому что мне показалось, что с нею необходимо говорить, и тревожился, что я не вымолвлю ни одного слова, а она уйдет, и я никогда ее более не увижу…
И, вообразите, внезапно заговорила она:
– Нравятся ли вам мои цветы?
Я отчетливо помню, как прозвучал ее голос, низкий довольно-таки, но со срывами, и, как это ни глупо, показалось, что эхо ударило в переулке и отразилось от желтой грязной стены. Я быстро перешел на ее сторону
– Нет.
Она поглядела на меня удивленно, а я вдруг, и совершенно неожиданно, понял, что я всю жизнь любил именно эту женщину! Вот так штука, а? Вы, конечно, скажете, сумасшедший?
– Ничего я не говорю, – воскликнул Иван и добавил: – Умоляю, дальше!
И гость продолжал:
– Да, она поглядела на меня удивленно, а затем, поглядев, спросила так:
– Вы вообще не любите цветов?
В голосе ее была, как мне показалось, враждебность. Я шел с нею рядом, стараясь идти в ногу, и, к удивлению моему, совершенно не чувствовал себя стесненным.
– Нет, я люблю цветы, только не такие, – сказал я.
– А какие?
– Я розы люблю.
Тут я пожалел о том, что это сказал, потому что она виновато улыбнулась и бросила свои цветы в канаву. Растерявшись немного, я все-таки поднял их и подал ей, но она, усмехнувшись, оттолкнула цветы, и я понес их в руках.
Так шли молча некоторое время, пока она не вынула у меня из рук цветы, не бросила их на мостовую, затем продела свою руку в черной перчатке с раструбом в мою, и мы пошли рядом.
– Дальше, – сказал Иван, – и не пропускайте, пожалуйста, ничего.
– Дальше? – переспросил гость, – что же, дальше вы могли бы и сами угадать. – Он вдруг вытер неожиданную слезу правым рукавом и продолжал: – Любовь выскочила перед нами, как из-под земли выскакивает убийца в переулке, и поразила нас сразу обоих!
Так поражает молния, так поражает финский нож!
Она-то, впрочем, утверждала впоследствии, что это не так, что любили мы, конечно, друг друга давным-давно, не зная друг друга, никогда не видя, и что она жила с другим человеком…
<…>
Она оскалилась от ярости, что-то еще говорила невнятно. Затем, сжав губы, она принялась собирать и расправлять обгоревшие листы. Это была какая-то глава из середины романа, не помню какая. Она аккуратно сложила обгоревшие листки, завернула их в бумагу, перевязала лентой. Все ее действия показывали, что она полна решимости и что она овладела собой. Она потребовала вина и, выпив, заговорила спокойнее.
– Вот как приходится платить за ложь, – говорила она, – и больше я не хочу лгать. Я осталась бы у тебя и сейчас, но мне не хочется это делать таким образом. Я не хочу, чтобы у него навсегда осталось в памяти, что я убежала от него ночью. Он не сделал мне никогда никакого зла. Его вызвали внезапно, у них на заводе пожар. Но он вернется скоро. Я объяснюсь с ним завтра утром, скажу, что люблю другого, и навсегда вернусь к тебе. Ответь мне, ты, может быть, не хочешь этого?
– Бедная моя, бедная, – сказал я ей, – я не допущу, чтобы ты это сделала. Со мною будет нехорошо, и я не хочу, чтобы ты погибала вместе со мной.
– Только эта причина? – спросила она и приблизила свои глаза к моим.
– Только эта.
Она страшно оживилась, припала ко мне, обвивая мою шею, и сказала:
– Я погибаю вместе с тобою. Утром я буду у тебя.
И вот, последнее, что я помню в моей жизни, это – полоску света из моей передней, и в этой полосе света развившуюся прядь, ее берет и ее полные решимости глаза. Еще
Свет и уголь
Андрей Новиков-Ланской
– Так кто ж ты, наконец?
– Я – часть той силы…
Роман “Мастер и Маргарита” – главная книга для значительной части читающей русской публики, это факт неоспоримый. Для одних это главная книга о Боге, для других – о Дьяволе, для третьих – о творчестве и для всех – о любви. Как известно, на языке евангелий нет одного-единственного слова, обозначающего любовь. Эллины тонко различали виды любви, и в великом апокрифе Булгакова присутствуют все они. Здесь есть и энергии чувственного телесного эроса, вызванные волшебным кремом Азазелло и источаемые рыжеволосой Геллой, и лишенная эротизма филия – искренняя душевная привязанность, которую испытывают ученики к Иешуа, Азазелло – к Маргарите, а Иван Бездомный – к Мастеру. Но, конечно, самое важное для Булгакова противопоставление – между страстью, манией, охватившими Маргариту и ее возлюбленного, и жертвенной любовью агапе, даруемой умиротворенным Иешуа Га-Ноцри всем вокруг.
Причина же почти всеобщей любви к самой книге – такая же, в сущности, тайна, как и все, что связано с Михаилом Булгаковым. Конечно, критики всегда найдут что сказать: идеи, образы, стиль, новаторство, историческая судьба автора и его текста… Но успех этим не объясняется – именно поэтому критику, как правило, так легко восхвалять высокое качество дурной литературы, и так трудно доказать, что талантливое является таковым.
Я, не имея лучшего термина, часто говорю о творчестве через понятие энергии. В конце концов, искусство, как мы знаем, исторически произошло из магии, смысл же ее не в том, чтобы создавать прекрасное, а в том, чтобы воздействовать на мир, для чего и нужна энергия. У “Мастера” уровень энергии на моем внутреннем приборе зашкаливает. Но откуда берется этот накал?
Во-первых, из особой авторской оптики. Хотя барочной пышности описаний нет и в помине, повествование визуально, обладает удивительной точностью, простотой и постоянством деталей. Если справедливо, что в поэзии важнее слух, а в прозе – зрение, что в поэте больше от музыканта, а в прозаике – от живописца, Булгаков должен быть объявлен прозаиком par excellence. Он – живописец в том смысле слова, что все свои главные вопросы – метафизические, нравственные, эстетические – ему удается переводить на язык мазков и линий, цветов и красок и решать их прежде всего пластически. Эту его особенность обычно не замечают за масштабом философского вопрошания и тонким остроумием. И все же, даже самое грандиозное полотно состоит из мелких точек и линий на плоскости – если, конечно, перед нами не Марк Ротко и Герхард Рихтер.
Вот первый кадр романа. “В час небывало жаркого заката” появляются два человека: один, одетый “в серенькую пару” и в очках “в черной роговой оправе”, другой – “рыжеватый”, “в жеваных белых брюках и в черных тапочках”. Черный, белый, серый, рыжий – колорит самой первой сцены не изменится на протяжении всего текста романа, читателя ожидают сотни страниц с черно-белой гаммой и разнообразными огненными оттенками, от желтого до красного (в данном же случае мы видим закатное пламя и рыжеватую шевелюру поэта Ивана Бездомного).