Уроки русской любви
Шрифт:
– Как страшно то, что ты сказал. И, по обыкновению, сказал так метко, что эта противоестественность кажется мне правдой. Но тогда как это ужасно!
– Успокойся. Не слушай меня. Я хотел сказать, что ревную тебя к темному, бессознательному, к тому, о чем немыслимы объяснения, о чем нельзя догадаться. Я ревную тебя к предметам твоего туалета, к каплям пота на твоей коже, к носящимся в воздухе заразным болезням, которые могут пристать к тебе и отравить твою кровь. И как к такому заражению я ревную тебя к Комаровскому, который отымет тебя когда-нибудь, как когда-нибудь нас разлучит моя или твоя смерть. Я знаю, тебе это должно казаться нагромождением неясностей. Я не могу сказать это стройнее и понятнее. Я без ума, без памяти, без конца люблю тебя.
<…> Ты тогда ночью, гимназисткой последних классов в форме кофейного цвета, в полутьме за номерной перегородкой, была совершенно тою же, как сейчас, и так же ошеломляюще хороша.
Часто потом в жизни я пробовал определить и назвать тот свет очарования,
Когда ты тенью в ученическом платье выступила из тьмы номерного углубления, я, мальчик, ничего о тебе не знавший, всей мукой отозвавшейся тебе силы понял: эта щупленькая, худенькая девочка заряжена, как электричеством, до предела, всей мыслимою женственностью на свете. Если подойти к ней близко или дотронуться до нее пальцем, искра озарит комнату и либо убьет на месте, либо на всю жизнь наэлектризует магнетически влекущейся, жалующейся тягой и печалью. Я весь наполнился блуждающими слезами, весь внутренне сверкал и плакал. Мне было до смерти жалко себя, мальчика, и еще более жалко тебя, девочку. Все мое существо удивлялось и спрашивало: если так больно любить и поглощать электричество, как, вероятно, еще больнее быть женщиной, быть электричеством, внушать любовь.
Вот наконец я это высказал. От этого можно с ума сойти. И я весь в этом.
Кое-что об электричестве
Фаина Гримберг (Гаврилина)
…Перед нами что? Правильно, перед нами объяснение в любви. Юрий Живаго, главный герой романа Бориса Пастернака “Доктор Живаго”, объясняется в любви своей возлюбленной (впрочем, точнее сказать – любовнице) Ларе. Естественно, он ее любит, он с ума сходит. Это в своем роде классично. Это красивое классическое объяснение в любви, вполне равное классическим любовным объяснениям в прекрасных произведениях всемирной литературы. Казалось бы, всё ясно. И тем не менее… Кое-что любопытное в объяснении Юрия Живаго увидеть возможно. Что же это? А это любопытный ответ на вопрос: за что? То есть за что он ее любит. В сущности, именно ответ на данный вопрос и составляет содержание любовного объяснения героя пастернаковского романа. Ну? И за что же Юрий любит Лару? Как это за что? За то, что она “ошеломляюще хороша”! Вот если бы кто-нибудь объявил своей любимой, что обожает ее, поскольку она блестяще защитила диссертацию по химии… Или, к примеру, за то, что она очень добрая… Насчет “добрая”, так это случается… Но все же к доброте следует добавить и некоторую существенность, что называется. Вот Агафья Матвеевна очень даже добра, но Илья Ильич Обломов любит ее еще и за ее красивые белые руки и большую грудь. Княжна Марья – образец нравственного совершенства, но Николай Ростов любит ее не только за это, и даже не только за то, что она богатая наследница, но и за ее прекрасные лучистые глаза… А за “ошеломляющую красоту” всякий полюбит! Впрочем, хорошо если при этой самой “ошеломляющей красоте” у женщины кое-что отсутствует. Что же? На этот вопрос нам начинает отвечать некто Арбенин в известной пьесе Лермонтова “Маскарад”. Арбенин так определяет свою жену Нину: “Созданье слабое, но ангел красоты”, то есть “ошеломляюще хороша”, но “слабое созданье”. Может быть, подвержена частым простудам? Нет. А чему подвержена? Пастернак устами Лары, любовницы Юрия Живаго, завершает некоторый ответ на некоторый вопрос. Итак: “Мне ли, слабой женщине, объяснять тебе, такому умному…” Так вот чего (предпочтительно!) не должно быть у ошеломляющей красавицы, у “ангела красоты”; вот в чем должна заключаться ее пресловутая “слабость”! Она не должна быть не то чтобы умнее мужчины, она даже и пытаться не должна стать вровень с ним… Однако… Поскольку Пастернак часто применяет прием своеобразной унификации речи своих интеллигентных персонажей, то периодически и Юрий, и Лара, и Николай Веденяпин, и Симушка Тунцева, его ученица, говорят одинаковым языком, и, таким образом, столь многократно в литературе всех стран и народов декларируемая разница между “полноценным” интеллектом мужчины и пресловутой “слабостью” женщины снимается внезапно в романе “Доктор Живаго”…
ЮРИЙ: “Но ведь давно более глубокая нескладица, лежавшая в основе этой неестественности, устранена, все сглажено, равенство установлено”.
СИМУШКА: “Дело не в них, а в содержании этих отрывков. Эти сокрушения придают излишнее значение разным немощам тела…”
И наконец —
ЛАРА: “Это нечто мне недоступное, не жизнь, а какая-то римская гражданская доблесть, одна из нынешних премудростей.
Но я подпадаю под ваше влияние и начинаю петь с вашего голоса. Я бы этого не хотела. Мы с вами не единомышленники. Что-то неуловимое, необязательное мы понимаем одинаково. Но в вещах широкого значения, в философии жизни лучше будем противниками. Но вернемся к Стрельникову”.
Здесь Лара говорит, как опытный адвокат, по меньшей мере, а вовсе не как “слабая женщина”. И тем не менее она остается в романе именно “женщиной” в том традиционном смысле, который вкладывает в это понятие европейская литература… Однако вернемся… Только не к Стрельникову, а к вопросу: за что Юрий любит Лару? Кроме того, что она “ошеломляюще хороша”. Эта любовь описывается в категориях поэтической лексики – “тускнеющий луч”, “замирающий звук”, “жалующаяся тяга и печаль”.
Но
Человек первой половины XX века все еще воспринимает электричество как нечто магическое, фактически сверхъестественное. И потому “женственность”, которой “заряжена” Лара, не “женственность” из словарного толкования Ожегова, например; то есть не “мягкость, нежность, изящество”, а нечто страшноватое, опасное… Ну, и вот оно: Юрий любит Пару за то, что Лара внушила ему любовь к ней, и любовь эта – роковая, убийственная, по сути своей. И сама Лара знает, что ей свойственно внушать такую любовь: “– Я рано в детстве стала мечтать о чистоте. Он [Павел Антипов] был ее осуществлением… Я была его детским увлечением. Он обмирал, холодел при виде меня. Наверное, нехорошо, что я это говорю и знаю. Но было бы еще хуже, если бы я прикидывалась незнающей. Я была его детской пассией, той порабощающей страстью, которую скрывают, которую детская гордость не позволяет обнаружить и которая без слов написана на лице и видна каждому. Мы дружили”.
Можно, разумеется, задаться вопросами: каким образом возможно просто дружить с человеком, которому ты внушила “порабощающую страсть”? Или почему, “мечтая о чистоте”, Лара полагает, что найдет эту “чистоту” в союзе с человеком, порабощенным страстью к ней? На эти вопросы Пастернак отвечает нам, раскрывая некоторую “тайну” интимного, в своем роде, развития Лары. Речь идет о первом мужчине Лары, о московском жуире, присяжном поверенном Комаровском. Лара уверена в том, что Комаровский “погубил” ее. Что же он такое ей сделал? Разумеется, и ему она “внушила страсть”. Но в отличие от неопытных мальчиков – Паши Антипова (в будущем Стрельникова) и Юры Живаго – Комаровский не стал плакать и страдать, а просто-напросто наглядно продемонстрировал Ларе, кто она по натуре. Женщина развратная и чувственная; то самое – Иезавель, Вавилонская блудница; любовница, а не жена. Конечно, прошедшая через отдельные кабинеты дорогих ресторанов, через совокупления с опытным ловеласом Комаровским, Лара не поразила чистотой неопытного Пашу. Вот где кроется разгадка крушения их недолгого брака. Паше, мужу, тяжело, неловко с любовницей, с чужой любовницей. Поэтому Паша предпочел супружескому союзу с Ларой… бронепоезд (понятно, что фаллический символ). Именно в качестве “хозяина бронепоезда” он может (так полагает Лара) явиться к ней во всем блеске фаллического, нет, не скучного обыденного мужа, но отчаянного любовника… Что до Юрия Живаго, то Лара для него именно любовница, а жена у него есть. Любопытно, что все три женщины Живаго имеют свои, четко обрисованные социальные роли: Тоня – жена, Лара – любовница, несчастная Марина – сожительница… Фактически именно эти женщины – подобно ступенькам лестницы, ведущей вниз (естественно!), – обозначают падение, “опускание” героя Пастернака. От законной жены, женщины “своего круга”, к чувственной, “электризующей”, но достаточно сомнительной в нравственном отношении Ларе; и от Лары – к Марине, дочери дворника, служащей на телеграфе (тут возможно вспомнить, как опускается Николай Кавалеров, герой “Зависти” Юрия Олеши, – от желания покорить юную чистую Валю к отвратительной Анечке…). Но есть в русской (и всемирной) литературе одно исключительное выдающееся произведение, без которого не поймешь “до самого донышка” не только взаимоотношения персонажей романа Пастернака, но и какие угодно любовные отношения, когда-либо описанные в книгах. Я говорю о повести Льва Толстого “Крейцерова соната”, сотни раз осмеянной, тысячу раз оболганной и оклеветанной. После появления-явления этого текста уже нет никакой возможности “описывать любовь” без оглядки на этот текст. То есть, конечно, можно, но если после каждого прекрасного любовного объяснения – от Бальзака до Пастернака – вновь и вновь раскрывать “Крейцерову сонату”, беспощадная, нет, не правда, а Истина Толстого будет ударять, бить наотмашь —
“– Всякий знает, что такое любовь, – сказала дама, очевидно, желая прекратить с ним разговор.
– А я не знаю, – сказал господин. – Надо определить, что вы разумеете…
– Как? очень просто, – сказала дама, но задумалась. – Любовь? Любовь есть исключительное предпочтение одного или одной перед всеми остальными, – сказала она.
– Предпочтение на сколько времени? На месяц? На два дни, на полчаса? – проговорил седой господин и засмеялся.
– Но вы все говорите про плотскую любовь. Разве вы не допускаете любви, основанной на единстве идеалов, на духовном сродстве? – сказала дама.
– Духовное сродство! Единство идеалов! – повторил он, издавая свой звук. – Но в таком случае незачем спать вместе (простите за грубость). А то вследствие единства идеалов люди ложатся спать вместе”. Разумеется, Пастернак с Толстым никак не согласен – “Его выкармливала, выхаживала Лара своими заботами, своей лебедино-белой прелестью, влажно дышащим горловым шепотом своих вопросов и ответов. Их разговоры вполголоса, даже самые пустые, были полны значения, как Платоновы диалоги”. Это прелестно, но после “Крейцеровой сонаты” я не могу в это верить!