Урусут
Шрифт:
– Да? И все? Хочешь знать, как подписан документ?
– У меня уже и так голова кругом. Я и до 84-го не доживу…
– Это корвалол подействовал – тебе просто похорошело. Подписан документ так: Олег, Иванов сын, Александров внук, по прозвищу Белый Лоб.
– Как-как?!
– Вот так. Ты всегда вспоминал, что детдомовец – вот тебе наш настоящий предок. Или ты что-то недоговаривал?
– Недоговаривал…
– Видишь, как интересно общаться на равных. Кто мой прадед? Враг народа, я так понимаю?
– Твой прадед? Я не… А… Священник.
– Батюшка?
– У него имелся православный приход в Австро-Венгрии, когда началась первая мировая война, он из патриотических чувств забрал семью – то есть жену и меня – и уехал на родину. Потом революция, репрессии… Его расстреляли в 1929-м, мама умерла годом раньше, когда он находился в тюрьме. Меня держали у себя тетки, но затем отдали в детдом. Никто меня не заставлял ни от кого отрекаться, я считался активным пионером, комсомольцем, поступил без проблем в институт, оттуда ушел в армию, вернулся, а… Прочее ты знаешь.
– И каким был прадед?
– Сильным, волевым, честным.
– А зачем ты от меня скрывал?
– Но ты же мальчик!
– Мальчик-с-пальчик. Как должен мир перевернуться, чтобы узнать простые вещи – чья кровь в твоих венах?
– Ну. До сих пор считаю, что информация об этом уж Ивану точно могла бы навредить.
– Твоему Ивану может навредить только, если пить будет, не закусывая.
– Ну, ты тоже… Хватил…
– Давай-давай. Ладно, мне пора. Дед, – Олег встал и обнял старшего Белолобова, – как же я тебя люблю! Запишись ты в бассейн, что ли – метров по триста брассом, еле-еле так, раза три-четыре в неделю, глядишь, и не придет инфаркт слишком быстро…
– Я – в бассейн?!
– Ну, ходи к маме, ешь ее жареную свинину и пей с папой водку – тогда все будет в срок.
Александр Андреевич хмыкнул:
– Ну, язва! Не видел, не знал тебя таким.
– Если человек нормален, время неизбежно делает из добродушного идеалиста прямодушного циника.
– Однако. А это у кого вычитал?
– Ни у кого. Только что в голову пришло. Ладно, пора.
Олег прошагал к двери. Дед стоял рядом и смотрел, как внук натягивает кеды. Младший Белолобов постучал ступнями о паркет. Обнялись. Олег открыл дверь, Александр Андреевич вдруг тихо произнес:
– Мне нужно сказать тебе нечто такое, о чем ты знать не можешь.
– Слушаю.
– Ты… – и старик запнулся.
– Да?
– Ты не…
– Ну, продолжай.
– Ты не…
– Ну же!
– Ах! – дед отвел взгляд в сторону. – Пустое. Это личное, к делу не относится. Иди. Береги себя.
Белый Лоб развел руки – мол, ну и ладно. Вышел за дверь, и решил не затягивать прощание ожиданием лифта, направился к лестнице, уже на ступеньках обернулся и крикнул:
– Ты был самый лучший дед на свете! Я тебя чуть ли не каждый день вспоминаю! – и побежал вниз.
Александр Андреевич сжал своими лапищами дверной косяк – пальцы дрожали, из глаз лились слезы.
VIII
– Ну ты смотри – пионэры ходят по магазинам, вместо того, чтобы стоять на утренней линейке, посвященной празднику мира и труда! – обратился директор антикварного магазинчика на Никитском бульваре Яков Ицхакович Фальдберг к своему единственному и бессменному продавцу, заодно и охраннику Давиду Гершковичу.
Широкая и якобы приветливая улыбка обнажила в верхнем ряду сразу шесть золотых зубов.
– Фаля, оставь свой колымский юморок и не сверкай при мне своими фиксами, делая вид, что ты мне безумно рад, – Олег лет пятнадцать – восемнадцать не ездил в трамваях, и только что невероятно больно ударился голенью о ступеньки чугунного монстра, и потому был злее черта.
– Причем тут Колыма, Олежек? – челюсть антиквара отвисла.
– Ну как же? Две ходки – мошенничество и контрабанда. Возил иконы в страны соцлагеря с целью последующей перепродажи антисоветским эмигрантским элементам. После из Чехословакии – в Австрию, из Польши – в Германию. Взят с поличным. Я вот только удивляюсь, как в советской торговле могли допустить к управлению государственным имуществом в качестве директора магазина бывшего уголовника? Разве это не запрещено законом? Или номинально, по бумагам, руководитель – твоя тетя или бабушка? Сколько бабла отвалил в виде взятки ОБХСС?
Яков Ицхакович превратился в каменную статую.
– Олежек, ты откуда знаешь про мои судимости? Какая крыса тебе сказала? И ты, что, пришел меня шантажировать? У меня все чисто, иди играть в казаков-разбойников в другое место!
– Да ладно! – Белый Лоб оперся на прилавок. – Шучу. Настроение поганое. А про контрабанду ты мне сам рассказывал, пьяный в дюпелину, вон в той комнате за коврами, – он показал рукой, – у тебя там еще иконы в пустом простенке в оберточной бумаге, серой такой, лежат.
Фальдберг затрясся.
– Давид, – обратился он к помощнику, – я до такой степени мог напиться?
Тот воздел руки к потолку.
– Ну, может быть, раз-два, не больше…
– Ой, мама, что я наделал! Олежек, но ты же умный мальчик, мы с тобой уже три года дружим, ты же никому про наш секрет не скажешь?
– Яков Ицхакович, что ты со мной сюсюкаешь, как с ребенком? Я к тебе по делу, а про мошенничество сказал, чтобы ты сговорчивее стал. И не надо клеить тут про многолетнюю дружбу – ни разу не случалось, чтобы ты мне хоть один значок по своей цене продал – если увидел, что у мальчишки глаза загорелись, обязательно полтора-два рубля сверху накручивал. Давай лучше по бизнесу.
– Ты правда так, э… Шутишь? Ты не пугать меня пришел?
– Я по делу пришел. А этот рассказ на самом деле – он о вреде алкоголизма, и больше ни о чем.
Продавцы хором рассмеялись.
– Давидик, – схватился за сердце директор, – клянусь, когда этот маленький шейгец рот открыл, у меня волосы даже на ногах поседели!
Гершкович для порядку еще подхихикнул, тем временем Олег вынул из портфеля открытку с автографом Дасаева и положил на прилавок.
– Что это за филателия? – директор надел висевшие на старых потертых веревочках очки со сломанной дужкой, прикрученной к оправе тонкой проволокой.