Усадьба
Шрифт:
– Не шутите, Парамор, - сказал он, - все это мне очень тяжело.
Мистер Парамор с сожалением смотрел на склоненную голову Грегори.
– Я не шучу, - сказал он.
– Боже упаси. Вы любите стихи?
И, выдвинув ящик стола, он вынул томик, переплетенный в красный сафьян.
– Мой любимый поэт.
Жизнь - как пена на воде,
Но одно лишь твердо в ней:
Добрым будь в чужой беде,
Мужественным будь в своей {*}.
{* Отрывок из стихотворения австралийского поэта Эдама Ландсея Гордона (1833-1870) "Усталому путнику".}
Это, по-моему, квинтэссенция всякой философии.
– Парамор, - начал Грегори, - моя подопечная очень дорога мне; она дороже для меня всех женщин на свете. Передо мной сейчас мучительная дилемма: с одной стороны, этот ужасный процесс и неизбежная огласка; с другой - ее положение: красивая женщина, Любящая светские удовольствия, живет одна в этом Лондоне, где так трудно уберечься от посягательств мужчин и от женских языков. Недавно мне пришлось это понять со всей остротой. Господь да простит меня! Я даже советовал ей вернуться к мужу, но это абсолютно невозможно. Что мне теперь делать?
Мистер Парамор встал.
– Я знаю, - сказал он, - я знаю. Друг мой, я знаю!
– Минуту он стоял не двигаясь, отвернувшись от Грегори.
– Будет лучше всего, - вдруг заговорил он, - если она расстанется с ним. Я поеду к ней и сам поговорю обо всем. Мы ей поможем. Я сегодня же еду к ней и дам вам знать о результатах моего посещения.
И, словно повинуясь одному и тому же инстинкту, они протянули руки и пожали их, не глядя друг на друга. Затем Грегори схватил шляпу и вышел.
Он отправился прямо в свое Общество, занимавшее помещение на Ганновер-сквер. Оно располагалось в самом верхнем этаже, выше, чем все другие Общества, населившие этот дом, - так высоко, что из его окон, начинавшихся в пяти футах от пола, было видно только небо.
В углу на машинке работала девушка, краснощекая, темноглазая, с покатыми плечами, а за бюро, на котором в беспорядке были разбросаны конверты с адресами, дожидающиеся ответа письма и номера газеты, издаваемой Обществом, боком к кусочку неба в окне, сидела женщина с седыми волосами, узким, длинным обветренным лицом и горящими глазами и, нахмурившись, изучала страницу рукописи.
– А, мистер Виджил, - заговорила она, увидев Грегори, - как хорошо, что вы пришли. Нельзя пускать этот абзац в его настоящем виде. Ни в коем случае!
Грегори взял рукопись и прочитал отмеченный абзац:
"История Евы Невилл так потрясает, что мы позволили себе спросить наших уважаемых читательниц, живущих под надежным кровом своих усадеб, в тиши, в довольстве, а быть может, и в роскоши, что бы стали делать они на месте этой несчастной, которая очутилась в большом городе без друзей, без денег, разутая и раздетая, где на каждом шагу ее подстерегали демоны в образе человеческом, промышляющие несчастьем женщины. Пусть каждая из вас спросит себя: устояла бы я там, где Ева Невилл пала?"
– Ни в коем случае нельзя оставить в таком виде, - повторила дама с седыми волосами.
– А что, по-вашему, здесь плохо, миссис Шортмэн?
– Это оскорбляет. Подумайте о леди Молден и других наших подписчицах. Вряд ли им будет приятно даже мысленно поставить себя на место бедной Евы. Я уверена, что им это придется не по вкусу.
Грегори провел ладонью по волосам.
– Неужели это их шокирует?
– Все потому, что вы привели столько ужасных подробностей того, что случилось с бедной Евой.
Грегори поднялся и зашагал по комнате. Миссис Шортмэн продолжала:
– Вы давно не живали в деревне, мистер Виджил, и вы уже все забыли. А я помню. Люди не любят читать неприятное. К тому же им нелегко вообразить себя в подобном положении. Это шокирует их, а мы лишимся подписчиц.
Грегори протянул страничку девушке, сидевшей в углу за машинкой.
– Пожалуйста, прочитайте это, мисс Мэллоу. Девушка читала, не поднимая глаз.
– Ну как, вы согласны с миссис Шортмэн? Мисс Мэллоу, залившись румянцем, вернула листок Грегори.
– Конечно, это прекрасно, только все-таки, по-моему, миссис Шортмэн права. Многим это покажется оскорбительным.
Грегори быстро подошел к окну, распахнул его и стал смотреть в небо. Обе женщины смотрели ему в спину. Миссис Шортмэн проговорила мягко:
– Только немного изменить после слова "роскошь", - ну хотя бы так: разве не простили бы они и не пожалели бы эту несчастную, очутившуюся в большом городе, без друзей, без денег, разутой и раздетой, где на каждом шагу ее подстерегают демоны в образе человеческом, промышляющие на несчастье женщины. На этом и остановиться.
Грегори вернулся к столу.
– Только не "простили", только не "простили", - сказал он.
Миссис Шортмэн взялась за перо.
– Вы не представляете себе, какое действие может оказать эта статья. Ведь среди наших подписчиков много священников, мистер Виджил. А нашим принципом всегда была деликатность. Вы слишком ярко описали этот случай, а ведь никакая порядочная женщина не сумеет вообразить себя в положении Евы, даже если бы и захотела. Ни одна из ста, особенно среди живущих в деревне и не знающих жизни. Я сама дочь сквайра.
– А я - сын деревенского священника, - сказал Грегори, улыбаясь.
Миссис Шортмэн посмотрела на него укоризненно.
– Не шутите, мистер Виджил, речь идет о существовании нашей газеты, мы просто не можем позволить себе написать подобное. Последнее время я получаю десятки писем, где наши читатели жалуются, что мы слишком уж живо описываем подобные трагедии. Вот одно из них:
"Бурнфилд, дом священника,
1 ноября
Сударыня,
Сочувствуя Вашей плодотворной деятельности, я тем не менее боюсь, что не смогу дольше оставаться подписчиком Вашей газеты, пока она выходит в своем теперешнем виде, ибо ее не всегда можно дать почитать моим дочерям. Я считаю неправильным и неразумным, чтобы они знакомились с подобными ужасными сторонами жизни, пусть это и правда.