Усадьба
Шрифт:
– Все ноги будут в мозолях, – пожаловался Артём сам себе.
Примерно через полчаса, продвигаясь параллельно текущей воде, он постепенно начал отмечать понижение уровня почвы. В одном месте лес подходил к самому ручью. Сквозь стволы деревьев впереди что-то темнело.
Продравшись сквозь кусты и выйдя на открытое пространство, Артём с удовольствием громко выдохнул: перед ним высилась громада огромного камня, обтёсанного в виде креста. Двести лет назад, проходя по дороге, соединявшей усадьбу с окрестными деревнями, шедшие останавливались и истово крестились на каменного исполина, высотой в два раза превышавшего рост человека. Поклонный крест отмечал границы узмаковской
***
– … Вологодской области. На краю. Мухосрань, – глаза Нилова смотрели не отрываясь, порождая в душе какое-то непонятное беспокойство, возникающее всегда, когда ты не знаешь, что человек, с которым ты беседуешь, от тебя хочет, и в то же время чувствуешь, что ему что-то от тебя надо. – А ты сам откуда?
– Местный, – коротко ответил Артём. Говорить ему не хотелось. Старик был ему неприятен. Кроме чисто физического отвращения, вызванного видом гноящейся повязки, косо намотанной на голову и практически закрывающей правый глаз, запахом немытого тела, нечищеных зубов, был ещё один момент. По роду занятий ко всяким расспросам отношение у него было специфическое. Лучше, когда о тебе знают только то, что ты сам хочешь рассказать.
Старик же расспрашивал. Не навязчиво, под видом обычной больничной болтовни, когда замученные бездельем обитатели палат ищут способ хоть как-то скоротать время. Телевизор работал постоянно, под его звуки ели, лежали под капельницами, играли в игры на ноутбуках, спали. Впоследствии, вспоминая своё пребывание в больнице, Артём с насмешкой отметил про себя, что ни один из лежавших с ним ни разу не открыл книгу.
В палате кроме него было ещё трое. Двое – молодые парни, Максим и Сергей, ровесники Артёма. С ними тот быстро нашёл общий язык, благо все они попали сюда с одним и тем же – гнойным осложнением после вырванных зубов. Третий, хрипло дыша, лежал на ближайшей к подоконнику кровати. Его седая голова была обмотана бинтами в жёлтых пятнах выделяющегося гноя. К безвольно лежащей на простыне руке вели трубочки с раствором антибиотика.
– А этот с чем? – негромко поинтересовался Артём, когда они с Максом вышли в больничный коридор.
– Нилов-то? Нам сказал, что напоролся башкой на прут, – пожал плечами тот. – Потом рана загноилась. Когда сознание на улице потерял, сюда и привезли.
– Бомж? – встревожился Артём. Не хватало ему для полного счастья только принести домой чесотку и блох.
К его удивлению, собеседник решительно помотал головой.
– Нет, точно нет. Не такой, я же в порту работаю, на Канонерке. Насмотрелся вдоволь, там бомжи толпами около гаражей шастают. Он с прибабахом, но не опустившийся, точно. Не валяйся он сейчас полутрупом, я бы такому соседу не обрадовался. Хрен знает, что в голове.
Характеристика была странной.
Весь тот день старик лежал пластом. На следующий он с трудом встал и, держась за стену, прошёл на перевязку. Из перевязочной возвращался чуть ли не полчаса, хотя она находилась в другой стороне стометрового коридора (к тому времени Артём уже выяснил, что сторона пластикового квадратика, которыми был выстлан пол коридора, составляет тридцать сантиметров, а от одного края коридора до противоположного триста пятьдесят таких квадратиков, давно пересчитанных во время ночных шатаний сходящими с ума от скуки пациентами отделения). Долго сидел на кровати, безучастно уставившись в пространство перед собой. Обед и ужин ел медленно, но до последней крошки, потом, так же медленно двигаясь, отнёс миску на специальный столик напротив больничной кухни. Занятый своей болью Артём
На третий день старику стало легче. После перевязки, стоя напротив зеркала в умывальной он даже попытался причесаться, что было непросто с обмотанной бинтами головой. Подошедшего к соседнему умывальнику полоскать рот Артёма он смерил уже вполне осмысленным оценивающим взглядом.
– С зубами, – полуутвердительно, полувопросительно произнёс он. Голос неожиданно оказался хриплым и пронзительным одновременно. – Здесь все с зубами, – хмыкнув, продолжил он, получив в ответ кивок. – Один я с больной башкой. А ты небось думал, что на челюстно-лицевой хирургии только бандиты и уголовники с разбитыми мордами лежат? Чего головой мотаешь, не так?
– Что врачи говорят? – чтобы отвязаться, из вежливости спросил Артём, кивнув в сторону повязки с жёлтыми пятнами.
– Ничего хорошего, – буркнул старик. На этом их первый разговор прервался.
Вечером Нилов неожиданно сел к нему на кровать. Подобрав под себя отёкшие ноги, не особо интересуясь, хочет ли его слушать собеседник, начал рассказывать о том, о сём. Сначала о своих злоключениях. Нилов Артём Николаевич, так, оказывается, полностью звали старика, действительно неведомым образом недели три назад ухитрился напороться головой на ржавую железяку. За медицинской помощью обращаться и не подумал, а решил лечиться старым проверенным народным средством – водкой. Из этого Артём сделал вывод, что рассказчик, скорее всего, и в момент получения травмы был крепко поддат, и в поликлинику сразу не пошёл только потому, что просто не смог бы до неё добраться. Своими мыслями делиться он не стал, а взамен терпеливо выслушал повествование о нехитрых старческих буднях. Разговор не клеился.
Нилова это, впрочем, не смутило. На четвёртый день пребывания в больнице, когда опухлость лимфатического узла спала и рот начал раскрываться без особой боли, окрылённый обещанием лечащего врача выписать его денька через два, Артём вошёл в свою палату и увидел тёзку сидящим на его кровати и рассматривающим «Ганса» – нацистский знак за борьбу с партизанами, ухмыляющийся череп на фоне пронзённого мечом клубка змей. За эту вещь Артём в своё время отдал многое из найденного им и с тех пор относился к «Гансу», как он прозвал череп, как к счастливому талисману, постоянно таская его с собой на толстой цепочке вместо нательного креста. В больнице ношение таких вещей никто бы не оценил, поэтому знак вместе с цепочкой был на всякий случай упрятан в барсетку, которая сейчас расстёгнутая лежала рядом на покрывале.
– Финтифлюшками немецкими интересуешься? – хрипло произнёс Нилов, не обращая внимания на оторопевшего от такой наглости вошедшего соседа по палате. Сегодня вопреки недавней ремиссии он выглядел особенно плохо. Опухшие ноги бледно-розовыми тумбами безвольно свисали с кровати, уткнувшись носами резиновых шлёпок в пол, небольшой животик, обтянутый серой майкой, казался искусственным, как будто старик сунул себе под майку подушку. Ссутулившийся и понурый, он, кажется, с трудом удерживал себя в вертикальном положении, толкни – и плашмя грохнется на пол.
– На место положи, – хмуро сказал Артём.
– Фашисты Ленинград в блокаде держали, вместе с финнами столько народу голодом уморили, а ты эту погань с собой таскаешь, – просипел Нилов, брезгливо бросив «Ганса» на кровать.
– Это вообще-то антиквариат.
– Антиквариат – это хорошо. Я тут у тебя переворошил немного. Извини, – с трудом поднявшись, он доковылял до своей кровати и почти рухнул на неё. Артём только молча посмотрел ему вслед. Наверное, впервые в жизни он не знал, что ему сказать.