Ушкуйники Дмитрия Донского. Спецназ Древней Руси
Шрифт:
– От него. Ждет он тебя, княже, в стане своем.
– Далече?
– В объезд – так к обеду, а прямо – так дай бог к ночи!
– Ну, язык у тя, кмете, ровно заноза!
Данила улыбался, не во гнев, видно, легло бахарство московского воина.
– А он Заноза и есть.
Поновляев подъехал вплоть к замолчавшему вдруг краснобаю:
– Узнаешь?
Тот и рот в изумлении открыл:
– Миша!
Великий князь не умедлил принять Данилу Пронского. Обняв, прищурился лукаво:
– Привел за собою Бегича на нашу голову! Что и деять-то теперь, не ведаю.
– Как что деять, брате? Бить!
– Это ты славно сказал – бить! – Дмитрий осерьезневшими
– На переправе будем сечь ордынцев? – Пронский в свой черед вопрошающе воззрился на великого князя.
– Ну, иссечем их сколько-нибудь в реке, а остальные в степь уйдут невережены? Не годится сие! Не старопрежни нынче годы. Будем ворога не отражать, а поражать! Пустим ордынцев на сю сторону и место оставим на полчище, чтоб раздавить вражью силу!
– Выдюжим, брате?
– Выдюжим и осилим! В победу верю крепко. Сам с большим полком в лице стану. Андрей Полоцкий – славный воитель, в батюшку Ольгерда, – с правой руки будет. Тебе же, Данила, место – слева от большого полка. Уж не обессудь, что не набольшим туда ставлю. Там воеводою боярин Назар Кучаков – да ты знаешь его, поди, – тоже в ратном деле вельми искусен. Не обидишься?
Пронский в ответ даже рукою протестующе замахал:
– Что ты, Дмитрий Иваныч! Рать – она что скакун добрый – узду должна чуять. За один-то день то содеять никак немочно. А уж когда рать с воеводою с полслова друг дружку начнут понимать, тогда только воинские дела и вершить. Да вот хоть у меня давеча под Пронском…
Князь Данила поведал о нежданной помочи поновляевской дружины, которая со своим воеводою – как един кулак, едина могуча воля.
Дмитрий выслушал со вниманием, переспросил, как-де звать старшого, просветлел ликом:
– А ведь я, поди, выручника твоего знаю. Хоть и по заочью, да не худо! Бренок, вели сюда созвать князь-Данилы спасителя.
Бренок, до того молча внимавший княжеской беседе, встрепенулся готовно:
– Он здесь, у шатра твоего.
Добавил, усмехнувшись:
– С Горским не наговорятся никак.
– Созови обоих.
Поновляева Дмитрий встретил приветливо. Пальцем вначале погрозил шутливо: знаю, мол, ведаю про досюльные ушкуйные дела, да уж ладно, пусть не будет быль молодцу в укор. Потом снял с руки тяжелый перстень:
– Дарю жуковиньем сим за прежнюю службу и на будущую!
– Спасибо, княже, за щедрый поминок! – Миша поклонился. – Только вот неладно начал я нынче службу ту.
– Как так?
– Да шел с нами из Орды вельяминовский холуй – поп Григорий. Вельми злонравен и хитер тот поп. Подпоил я его, чтоб уведать, с чем послан на Русь тот соглядатай.
– И что же?
– А то, что на жизнь твою злоумышляет он, княже. Коим же образом злобесие то учинить готовится – доподлинно не вызнал. Думал с собою приволочь, стеречь наказал, да вывернулся он в смятне, ровно вьюн. Плеснул в лицо Степану Калике из скляницы зелье какое-то – мало глаза не выжег – да и утек. Только по зелью тому сужу – не отравителем ли тайным пришел он по твою душу, княже?
– По душу мою и без вельяминского попа охотников хватает! – хмуро усмехнулся Дмитрий. – Где ж он теперь обретается?
– А где б ни обретался, найдем! Из-под земли сыщем! Прикажи, княже! – шагнул вперед Горский.
– Будет и волку на холку! Чаю я, обретешь ты, Петро, того попа, ежели Бегича завтра добьем. Готовьтесь к битве!
А битва близилась. На всем в эту ночь, казалось, лежал гнетущий ее отпечаток. Зловещим казался даже мирный горьковатый дым тьмочисленных костров, опоясавших в одночасье ставший вражеским противоположный берег. Хоть и знали русичи древнюю ордынскую хитрость – зажигать на ночевке лишние костры, дабы устрашить супротивника неисчислимостью войска, но и у храбров сжимались сердца, когда взглядывали они в заречную сторону. На русском берегу огня не вздували, ели сухомятью, да не больно-то и лез кусок в горло при виде вражьих кострищ, коих не больше ли, чем звезд на высоком августовском небе. Кто сравнит-сосчитает? А кто и хотел бы то сдеять, все едино не сможет: знобкой пеленою укутал с полночи и небо, и реку густой туман. Самая пора русалкам-водяницам на берег выходить, счастья искать. Берегись, богатырь! Дашь такой красавице зарок, и не любиться тебе вовек с иными жонками. А нарушишь клятву – сгибнешь, зачахнешь. Зато покуда верен слову, обережет тебя водяница от вражьего меча, отведет и стрелу, и копье. Многие ли отвергнут ныне русалочьи объятья, многим ли выпадет счастье уцелеть на завтрашней рати? Неисповедимы, Господи, пути твои!
Попона тумана расточилась над Вожею только к пабедью. Свежий ветерок в несколько минут разметал серую, липкую морось и покатился над рекою, нарастая и ширясь, яростный рев завидевших друг друга ратей. Первым ринулся через реку тумен Бегичева любимца – мурзы Кастрюка. Сотня за сотней выплескивались татары на отфыркивающихся мокрых лошадях на левый берег. Русская рать недвижно стояла на окрестных холмах, и вышедшее наконец солнце тускло мерцало на светлых доспехах воинов. Стояли, ждали, давая татарам заполнить широкую – в поприще – полосу лугового разнотравья, разделяющую супротивников. И только когда бунчук самого Бегича замелькал в гущине ордынского воинства, щетина русских длинных копий колыхнулась и уставилась встречь врагу.
И, будто приманенная этим слитным движением, хлынула с диким воем на русичей первая косматая волна. Лишь встречным ударом можно остановить набравшую разгон конницу. Под черно-белым московским стягом повелительно сверкнул княжеский меч. Убыстряя и убыстряя бег коней, русичи пошли на сшибку. Негде на тесном полчище поступить татарам по повадке своей: облить врага стрелами, рассыпаться пред напором тяжелой панцирной конницы, и разить, и жалить врага со спины и боков, заставляя его впустую растрачивать мощь таранных ударов. И стрелы метать уже некогда в стремительно близящуюся русскую дружину. По разу, по два и успели только татары натянуть до сшибки разрывчатые луки.
Грянулись оземь первые жертвы битвы: кто сразу кувыркнувшись через конскую шею, а кто – сползая медленно по горячему крупу и хватаясь слабеющими пальцами за жесткие пряди гривы. Но не вспятил, не порушился русский строй. Одно лишь было худо: выцелил татарский лучник Назара Кучакова, и вошла в боярское горло над верхнею пластиной золоченого колонтаря безжалостная стрела.
С воплями, лязгом, треском рати сшиблись. И – потишело над полем. Некогда теперь вопить заполошенно, лишь тяжкий хрип да утробный рык исторгают пересохшие от натуги глотки. Поначалу копьями, только копьями давили русичи. И опрокинули, и вспятили бы степняков, да некуда тем податься, подпирают их сзади несметные татарские сотни. Будто тяжелую свинцовую пробку в горловину кувшина вминают, вдавливают ордынский строй русские дружины. Ненавычна степным богатурам такая битва, где и руки-то с саблею не вздынуть из-за непереносной тесноты. А ежели и изловчишься выхватить верный клинок, кого рубить-то? Не своих же, плотно притиснутых друг ко дружке! А урусутов не досягнешь за частоколом длинных копий.