Ушкуйники Дмитрия Донского. Спецназ Древней Руси
Шрифт:
И вправду, преизлиха нравна царевна! В струящейся накидке, нарядных шальварах, красных остроносых туфлях, она стремительно подскочила к Поновляеву. И – пропали гневные молнии, будто потушенные озерной голубизной Мишиных глаз. Отвернулась, скрывая вспыхнувший на щеках жаркий румянец, потом глянула искоса:
– Этих тоже!
Новгородец понимающе склонил голову, чуя, что пропал, что и под богатою одеждою явственно зрит все изгибы тела Зульфии, и неудержимо манит его алый бутон ее чувственного рта, на который тщетно пытается наложить царевна печать гордого безразличия. Девушка еще раз потерянно глянула, как окунулась с разбегу, в нестерпимую голубизну Мишиных
И подхватило, и понесло с того дня Мишу жарким течением разбуженной крови в сладкий смертельный омут, во глубине которого призывным блеском светятся огромные девичьи глаза и мерцает недоступное русалочье тело.
Хан был милостив. За сестру отблагодарил дорогим перстнем и назначением сотником во дворцовую охрану. После зимних кровавых трудов русичи будто в рай попали. Только не благостным покоем, а сладкою истомою наполнял сердца этот рай. Ить не каменные они, сердца-то под кольчугою! И куда деваться новоявленным стражам от невнятных шепотов, лукавых пересмеиваний, вкрадчивых шорохов, жарких взглядов из-под жоночьих кисейных завесок, из коих словно соткан воздух женской половины дворца! Ох и легко же потерять голову в этом обволакивающем дурманном раю из-за какой-нибудь волоокой гурии!
Фома Крень и впрямь потерял, застигнутый самим Тюляком с одной из ханских наложниц. И ничто: ни просьбы Поновляева, ни заступничество Зульфии – не отвело грозу: по древнему обычаю привязаны были прелюбодеи к хвостам необъезженных степных коней…
После этого случая Миша без устали строжил своих кметей, грозно подносил к сопаткам могучий кулак:
– Не вздумай!
А сам таки думал, не переставая думал о ней, которая здесь, рядом, за кирпичными стенами и узорными решетками, – живая, из плоти и крови, и недоступная, как луна, до блеска сейчас начищающая воду в сладкозвучном дворцовом фонтане. Околдовала, присушила добра молодца нравная татарка! Не отпускало, дрожало и мреялось в глазах незабытое видение страшного в прекрасной наготе своей женского тела с точеными чашами персей, литыми округлыми бедрами, замыкающими непереносный мужскому взору темный пушистый треугольник.
Поновляев, едва не застонав, прижался горячим лбом к решетке узкой оконницы, жадно глотая ночной уличный воздух. А и воздух не помогал, не успокаивал – сотканный из диковинных ароматов цветущей майской степи, он только разжигал могучее желание до истомной мглы в глазах. Занятый собою, Миша не слышал вкрадчивых шорохов за спиною и, лишь ощутив прикосновение чужой руки, стремительно обернулся. Упреждая его вопрос, легкие, пахнущие аравийскими благовониями девичьи персты поспешно легли на его губы:
– С-с-с…
Словно бык на кольце, послушно следуя за нежданной проводницей, Поновляев не замечал дороги. Сердце, как тяжкий язык колокола, гулко бухало в грудине, и странным казалось Мише, что не перебудил он еще сонный дворец. Наконец, изрядно поплутав по лестницам и переходам, они остановились, и провожатая, указав рукою на темный провал узкой двери, будто растворилась в оцепенелой тишине. Не раздумывая – будь что будет – Поновляев шагнул во мрак неведомой кельи.
И покачнулся, и встал, словно кубик, на ребро, привычный мир, когда жаркой тенью метнулась к нему Зульфия, и твердые вершинки ее грудей коснулись Поновляева. Никакой удар на бранном поле не потрясал новгородца так, как это мимолетное прикосновенье, и рухнул он в сладкий дурман, слыша лишь горячечный девичий шепот, пламенем овевающий уста. На краткий миг лишь в серебряном лунном свете узрел Миша на цветной кошме бледное лицо любимой с дрожащими в ожидании неизбежного губами, и ринул с головою в колдовской омут, из которого нет возврата. И мимо сознания уже протекали ее суховейные обжигающие слова, пресекшиеся вначале испуганно кратким, а потом долгими ликующими стонами. Потом уже, бережно баюкая на руке голову любимой и помалу трезвея, понял вдруг, какую жертву принесла ему сегодня царевна.
А она, будто прочтя его смятенные мысли, провела ласковыми перстами по его лицу:
– Не жалей ни о чем. Муж мой, эрменинг…
Миша не дал ей договорить, закрыв рот поцелуем, и, растворившись в лунном серебре, потекли встречь нарождающемуся рассвету мгновения неистового счастья…
И потекла под вечными звездами, под высоким степным небом, отыскивая свое заповедное русло, река новой любви. И не знают, не ведают двое плывущих по ней, куда вынесет завтра изменчивое течение: в тихую заводь или смертельный водоворот.
От счастья до горя – один неосторожный взмах руки, одно нечаянное слово, пусть даже и шепотом реченное. Нелегко в ханском дворце сохранить сокровенную тайну, и каждую ночь, пробираясь к заветной келье, не знал Поновляев, чьи руки встретят: истосковавшейся Зульфии или безжалостных палачей. Потому и каждое вырванное у судьбы свидание было для них как последнее, когда любятся безоглядно, судорожно пытаясь остановить неумолимый бег времени.
Меж тем над степью весна в одночасье преломилась в лето. Потоки липкой духоты его за благословенным порогом хлынули на Сарай-ал-Джедид, в дрожащее марево обращая воздух над городом. И только ночью благодатный ветерок с Итили остужал раскаленные улицы. Сквозь узорную оконницу досягал он и уединенной дворцовой кельи. С наслаждением чуя свежее дыханье воздуха, приятно ласкающее потное тело, Миша едва не задремал, убаюканный ласковым шепотом Зульфии, сытой кошкою привалившейся к его боку. И не враз понял он, о чем толковала любимая, удобно уместив голову на его плече:
– Мурза Телебуга упился, глаза выпучил – ну, точь-в-точь рак!
Зульфия переливчато рассмеялась.
– Это какой же Телебуга? Что днесь приехал? Киличей Мамаев?
– Он-он, – царевна опять хохотнула, – толстый, смешной! И хвастун же! Баял все, что нет, мол, у могучего беклербека воеводы лучше да преданнее. Размечу, растопчу, – кричал, – неверных!
– Хватил браги, набрался отваги. Это с кем же он ратиться надумал?
– Сулился Митьку московского на потеху, яко медведя, Мамаю в клетке привезти!
В шепоте Зульфии пропал вдруг смех, засквозила тревога.
– Как так? – Миша в волненьи приподнялся на локте. – Он же за ратью на Токтамыша примчал! Слышно, для похода на Яик Мамай войско совокупляет.
– Не-е-т! Я за занавесью была, когда они с братом пировали, сама слышала, как шумел Телебуга: «На Русь, мол, на Русь!» А брат урезонивал…
– На Русь?
Поновляев, высвободившись из объятий, сел рывком на кошме. Его озабоченное волненье передалось и Зульфие. Села рядом, прижалась испуганно:
– Но ты же не пойдешь на своих? И воины твои… А?
Царевна, ища ответа, преданно заглядывала в лицо. Поновляев хмурился, низил взор, будто могла она в полумраке кельи прочесть ответ в его глазах, и сумела-таки, пусть не очами, так любящим сердцем! Поняла, ткнулась беззащитно головою, слезами ожгла могучую родную грудь. Миша, оглаживая худенькие вздрагивающие плечи, не знал, что и сказать, бормотал только бессвязно:
– Ну, будет, будет. Ишь, слезами-то омочила. Здесь я еще покуда…