Ушкуйники Дмитрия Донского. Спецназ Древней Руси
Шрифт:
Она подняла наконец заплаканное лицо:
– Возьми меня с собою на Русь!
У опешившего Поновляева ворохнулось было радостно: «А что, и возьму!»
Но, скрепясь душою, с болью отверг. Вельми непросто умыкнуть ордынскую царевну! Тут думать и думать надо. Дуром да наспех и ее, и себя сгубишь безлепо. А времени-то и нету, чтобы обмыслитъ да содеять все путем! Через два дня всего должен вывести воинство из Сарая-ал-Джедида Мамаев киличей. Поновляев глянул наконец в бездонные, ненаглядные, ждущие глаза:
– Я вернусь за тобою. Ты только пожди меня. Ладно?
И
Глава 5
«В лето 6886 Волжские орды князь Мамай посла ратью князя Бегича на великого князя Дмитрия…»
Орда шла на Русь. Не легкою изгонною ратью с поводными лишь лошадьми, а в силе тяжцей, со тьмочисленными стадами и обозами. Надрывно, со стоном выскрипывали телеги свою бесконечную тоскливую песню о том, что скоро примут в бездонные чрева пограбленное чужое добро, о том, что и саму Русь не худо бы заветною добычею приторочить к разбойному седлу. Выбивая, выедая начисто степную траву, в пыль вытолакивая сухую землю, Орда неотвратимо катилась на Русь.
И едва заметными в неохватном пыльном мареве были сигнальные дымы русских разведчиков-сакмагонов. Редкой цепью протянулись они по степи, означив прямое, как полет стрелы, движение вражьей рати. По реке Воронежу к верховьям Дона, а там через Комариный брод по рязанской земле к Оке – сколь уж ненасытных находников проходило этим путем на Русь! И горьким дымом уходил на небо иль оседал в бездонных тороках грабежчиков трудный зажиток, скопленный неистовым раченьем оратая или ремесленника. И снова упрямо вставали на пепелищах русские селения, будто не желая мириться с тем, что опять придут зорить их степняки, для коих высшее счастье – вытоптать в золу чужую радость.
По правде сказать, за последние-то годы заокская Русь и отвыкла уже от великих ордынских грабежей. В седых преданиях остались уже и Батыево нашествие, и Неврюев погром, и Дюденева рать. Второе уже поколение московлян возрастает, не тяготясь черным ужасом обреченности, который заставлял дедов их и прадедов при одной лишь заполошенной вести: «Татары!» забиваться куда глаза глядят, и захватчики, въезжая в лес, остаивались, чутко прислушиваясь: не взмыкнет ли где в чаще корова, не заблеет ли овца, не захнычет ли младень.
Идет Орда на Русь, чтобы и нынешних, вельми гордых урусутов превратить в запечных тараканов, в трусливых затынников, покорно подставляющих выи под татарское ярмо. Шесть туменов непобедимой степной конницы вел на Москву мурза Бегич. Посреди Орды, в тумене Кастрюка, подвигалась неспешным шагом и дружина Поновляева. Взостренные Мишей на близкое освобожденье, ратники не роптали, ждали своего часу. А как тут утечь, когда кругом – ошуюю и одесную – татары да татары!
Да еще этот прихвостень вельяминовский – поп Григорий – навязался! Боярин перед походом Мишу еще нарочито наставлял:
– Как бы на рати дело не содеялось, а Григорий на Москве должен бысть!
Не иначе как с делом тайным, недобрым послан козлобородый попик на Русь!
«Ну, ужо будет тебе Москва! – Поновляев скосил глаза на трусившего обочь Григория. – А надо бы вызнать погоднее, с какою пакостью идет он за Оку».
Вечером, когда звезды жалостливо запоглядывали на досыти нахлебавшуюся пыли усталую рать, Миша зазвал попа в свой шатер. Из разузоренной сулеи налил, не жалея, береженого византийского вина, протянул с поклоном полный кубок. По судорожно заходившему на худой шее кадыку да по алчному блеску глаз Григория понял, что не ошибся. А чтоб до конца сломить поповскую нерешительность, сказал внушительно:
– Сию вологу и патриархи константинопольские вкушают.
Григорий, будто того и дожидаясь, больше чиниться не стал и, единым духом опружив кубок, вздохнул притворно:
– Ох, во грех ты ввел меня, сыне.
– За компанию и монах женился!
– Тьфу! Помилуй мя, господи. Что говоришь-то?
Будто и впрямь дозела огорчили попа вольные слова. Ан лукавит он! Хищным подрагиванием крючковатого носа да ненасытным блеском жадающих глаз выдает цепкую, как у натасканного охотничьего хорта, устремленностъ к заветной сулее. Вельми охоч до хмельного зелья оказался Григорий. Но ума до поры не терял. С сожаланьем глядя на пустеющую посудину, вымолвил заплетающимся языком:
– Пиво добро, да мало ведро.
– Да и все мы малы, – притворно вздохнул Поновляев, – что мы супротив воли больших людей сотворить можем?
– Яз могу! – попик икнул пьяно, подмигнул ернически. – Бывает, и цари преставляются невесть от чего. Смекай сам.
А чего тут и смекать-то? По душу князя Дмитрия послан, видать, сей проныра на Москву! Далее Поновляев, чтоб не вспугнуть проговорившегося попа, допытываться не стал. Но Степану Калике в тот же вечер наказал:
– Глаз не спускай со змия подколодного. Вельми хитер хмыстень злонравный!
Назавтра Мише и думать стало недосуг о виновато низящем похмельные глаза вельяминовском соглядатае. Подошло, подкатило наконец-то, ради чего привел он малую свою дружину на Русь. Изгонную рать в три тысячи сабель, а с нею и урусутских гулямов послал Бегич на Пронск. Марат-бей, началовавший татарским отрядом, сыто щурил глаза, покровительственно оглядывая Поновляева:
– Держись меня, храбрый богатур. Род наш – Кыят-Юркин – то род самого беклербека! Заслужишь – и тысячником-бинбаши содею тебя! Бегич хитер: дает ополониться родичу Мамая, чтоб не держал на него зла.
Мурза ощерился довольно:
– Знает, что делает. В Пронске ратников совсем мало. Коназ-баши Данил ушел с дружиною за Оку. Полонянники о том в одно говорят. Богатым сегодня станешь, Поновляй-юзбаши! Не грусти – скоро развеют печаль твою урусутские красавицы. Чаю, обретем мы здесь жемчужины несверленые и верблюдиц, другими не объезженных!
Марат хохотнул похотливо, сладко почмокал губами:
– Будут гурии те подобны чистому серебру, мягче шелка и свежее курдюка, а пупки их вместят полкувшина орехового масла!