Усобники
Шрифт:
Долгое время ехал Даниил, опустив голову. Мягко били по пыли кованые конские копыта, а мысли унесли Даниила в далёкое детство… Княжьи хоромы в каменном, неприступном Детинце… Горластое вече, и отец, Александр Невский, на помосте… Крики и шум многолюдья Александр Ярославич, князь Новгородский, унял не сразу. Говорил Невский не торопясь, отчётливо, и народ постепенно утих, вслушиваясь, о чём князь речь ведёт…
То были годы его, Даниила, детства. Юность он провёл уже в Москве… Москва поразила его, и, сравнивая теперь свою вотчину с Новгородом, Даниил сокрушался. Новгород огромный, по обе стороны реки Волхов разбросался пятью концами, соборами, церквями, монастырями. Строения всё больше из камня, улицы и мостовые в дубовые плахи одеты, а здесь, в Москве, всё деревянное: и Кремль, и хоромы княжьи и боярские, и дома, и избы. И вся Москва, поди, менее одного конца новгородского. Однако он, князь Даниил, к своему уделу прикипел сердцем и верит — у Москвы ещё всё впереди. Нет, он, Даниил, Переяславля не упустит, а там, даст Бог, иные земли удастся прибрать к рукам. То и сыновьям своим завещает… Видится ему Москва в камень одетой, не ниже Новгорода по красоте и величию. Ведь смог же Владимир обустроиться…
Ночевать остановились в малой деревеньке на краю леса. Изба приземистая, с полатями и печью, топившейся по-чёрному. У стены стол с неструганой столешницей, лавки, полка с закопчённой посудой, под балками нити паутины и развешанные сухие травы.
Хозяйка в летах смела с полатей тараканов, постелила цветастое рядно, но князь не спешил укладываться, а завёл разговор с хозяином, седобородым смердом. Старик оказался занятным, и с его слов Даниил Александрович узнал, что в молодости тот был среди тех ратников, кто стоял против татар. Бежал из плена, был пойман, жестоко бит, лишился ушей, но снова ушёл. На Русь пробирался ночами, брёл степью.
Очутившись на Рязанщине, увидел безлюдье. Не стал задерживаться, отправился в землю Московскую, где, по слухам, ордынцы меньший разор учинили.
Так и осел здесь смерд, семьёй обзавёлся, землю пашет, князю дань платит.
Жаловался смерд на княжьего тиуна: в полюдье нередко сверх меры берёт. А как жить крестьянину, коли неурожаи частые? Ко всему, было у смерда четверо сыновей, всего один остался: двух татары угнали, один на поле брани пал, и лишь меньшой при нем живёт…
Стемнело, и в избе зажгли лучину. Она горела тускло, роняя нагар в корчагу с водой, шипела. Пригнувшись, вошёл молодой бородатый мужик, отвесил князю низкий поклон.
– Сын мой, Симеон, — сказал старик. — Нонешней весной женю. То не изба, где не слышно детских голосов.
Помолчали. Потом старик произнёс:
– Я, князь Даниил, отца твоего, светлого князя Александра, помню. Крутоват был, но справедлив и в делах воинских зело разумен.
Симеон молча, уселся в углу, принялся чинить сбрую. За окном заунывно выл ветер. Хозяин заметил:
– К утру дождь надует.
Князь Даниил спросил:
– Какая судьба, старик, тебя с моим отцом сводила?
Хозяин усмехнулся:
– Такая, княже, какая и с тобой. Вот здесь, на этих полатях, спал он, когда однажды из Орды ворочался. Устал, видать, не до разговоров ему было и не в духе пребывал. По всему, горько на душе. Да и откуда сладости быть — у хана унижение, а на Руси всё в упадке и запустении…
За полночь заснул Даниил Александрович. Спал не спал, а с рассветом на ногах. Дружинники, готовые к отъезду, ждали князя. Срывались первые крупные дождевые капли, когда Даниил Александрович пустился в дорогу.
Его окликнули, и он вздрогнул. Любомир узнал бы этот голос из тысячи. Её голос, нежный, зовущий. Княгиня Анастасия стояла совсем рядом, и удивительно, как гридин не заметил её.
– Любомир, — сказала она, — приведи коня, уж не отвыкла ли я сидеть в седле…
Она гнала всё дальше и дальше от города, будто рвалась от своей любви, но та оставалась с ней, была близко, стоило лишь оглянуться. Любомир без доспехов и оружия, ворот рубахи расстегнут, русые волосы теребит ветер. Он не отставал от княгини, не спускал с неё глаз, а в них все: и нежность, и преданность.
Анастасия поняла: в Любомире вся её жизнь. За долгие месяцы, которые она провела в Орде, истосковалась по ласке. Свернула в лес, натянула повод, и конь послушно замер…
Шатёр Ногая стоял у самого Сурожского моря, за Доном, где берега были в тополях и тальнике. Весной тополиный пух и серёжки верб падали в воду и уплывали в открытое море.
Море бывало то ласковым, как добрая женщина, то грозным, каким нередко бывал и он, Ногай. В его власти огромная орда. Хан волен казнить любого, будь то простой воин или ханский родственник. Так случилось и в тот день, когда Ногай привёл орду к морю. Он заподозрил мурзу Селима в измене и велел умертвить его. Подобное постигнет всякого, кто замыслит против хана.
И ещё Ногай уверен, что его главный враг — Тохта. Тот Тохта, который сделался ханом Большой Орды не без его, Ногая, помощи.
Тохта коварен, и мурза Селим подтвердил это перед казнью. Хан Большой Орды склонял его к измене. Неблагодарность Тохты плата за добро, оказанное ему ханом Ногайской Орды.
Небо хмурилось, и, подобно морю, мрачнел Ногай. Из степи, где пролегала татарская тропа на Русь, донесли: из Сарая возвращается во Владимир великий князь Андрей, а с ним мурза Чета.
Ногай недоволен: конязь Андрей миновал Ногайскую Орду и не оставил хану даров. Великий конязь искал милости у Тохты, но потерял её у хана Ногайской Орды, а потому, сказал сам себе Ногай, он поможет тому урусскому конязю, кто обратится к нему. Пусть это станет уроком для тех удельных конязей, какие не хотят замечать его, хана Ногая. Пусть они, направляясь в Сарай, прежде поклонятся хану Ногайской Орды…
Волна за волной накатывались на берег. Солёная пыльца оседала на лице Ногая, и он тыльной стороной ладони время от времени отирался. Хан слушал море, в его грозном гуле чудился рёв тысяч и тысяч воинов, рвущихся в бой. В нём хан выделял голос отца, сотника Исмета. Ногай помнил, как отец привёл его, мальчишку, к морю и сказал: «Сюда нас привёл Бату-хан, ты же отправишься к другому морю и там разобьёшь свою вежу».
Ногай исполнил завет отца: от моря Хвалисского, где жили улусы Большой Орды, он увёл свою орду к водам морей Сурожского и Русского. Здесь его, Ногая, степи, его становища. Если обратиться лицом к восходящему солнцу, там владения Тохты; по правую руку аулы закубанских касогов; по левую — лесные земли урусов, а тут, где заходит солнце, его, Ногая, степи.
Хан тронул коня и вскоре увидел свой стан, шатёр и множество шатров своих вельмож.
Ногай пробудился от окриков караульных и неистового собачьего лая. Откинув полог, в шатёр заглянул раб, прислуживавший хану.
– Что за голоса я слышу? — нахмурился Ногай.
– Приехал переяславский конязь.
– Пусть поставит свой шатёр, а когда я пожелаю, то позову его.
Ногай зевнул, подумал, что переяславского конязя привела сюда не иначе как княжеская распря. Верно, станет просить помощи. И хан усмехнулся: вот и настало время, когда не к Тохте, а к нему явился с поклоном один из удельных конязей…