Успех

Эмис Мартин

— Немного вина, пока мы думаем. Красного. Бутылку.

— Я не буду пить, — сказала Урсула.

— Ну и что? — спросил я.

Официант мрачно кивнул и исчез.

— Неприятно, что они себе такое позволяют, — сказал я.

— А что он такого сделал?

— Сел рядом с нами. Кто он такой? Официантишка. Не желаю, чтобы официанты сидели рядом со мной.

— Послушай, Рыжик. Он был вполне симпатичный. К тому же интеллигентный.

— Да? Тогда почему он работает халдеем в такой дыре?

— Чиппи, чиппи, чиппи, — сказала Урсула.

(Кстати, вы знаете, что значит «чиппи»? Я знаю. Это значит, что вы не хотите быть бедным заурядным уродом. Вот что значит «чиппи».)

— Еще бы, — сказал я.

Урсула воспользовалась этим моментом, чтобы снять свое байковое пальто; это толстая, студенческого вида вещь, и я знал, что без нее ощущение присутствия Урсулы сократится на две трети. Из темного платья с цветочным рисунком (чистого, неглаженого, бесформенного, совсем не зимнего) теперь торчали ее худые ноги без чулок и худые, оттененные золотисто вспыхнувшим в свете ламп пушком запястья. Когда она потянулась, чтобы повесить пальто на украшенную завитушками вешалку, ее легкое, как дымка, платье задралось, обнажив узкие бедра Бемби. Видите? Она действительно моя сестра, и ей действительно лет десять.

Я открыл третью пачку сигарет за день и разлил вино, довольно любезно принесенное нам дерзким официантом. Сексуальная молодежь вокруг нас засмеялась и зашушукалась.

— Эй, Терри! — сказала Урсула. — Что-то ты и вправду сегодня нервный.

— Знаю. Посмотри на мои руки.

Урсула только что вернулась после уик-энда, проведенного дома с родителями. Мы поговорили об этом безопасном и на первый взгляд приветливом месте (когда-то я частенько туда выбирался. Но больше я туда не езжу, не ездит и Грегори. Мне вообще больше никуда не хочется ездить: я боюсь, что-нибудь может случиться за моей спиной. Так или иначе, этот дом вызывает у меня ужас). Судя по всему, лодыжка отца зажила после его пресловутого падения с крыши амбара; теперь он заявляет, что никогда еще не чувствовал себя таким проворным. К числу последних приключившихся с ним историй относились его перепалка — и последовавшая затем потасовка — с местным леваком-викарием, его новое страстное увлечение комнатным кегельбаном, его вторая за этот год полоса чудовищного транжирства, его третье по счету утреннее покушение на семидесятилетнюю уборщицу и его решение поставить вигвам в главной гостиной.

— Боже мой, все нынче кругом разваливается, — сказал я. — Полагаю, он и в самом деле немного того, разве нет?

Выражение лица Урсулы — такое же, как и у меня, выражение рудиментарного веселья — не изменилось.

— Конечно. Он всегда был с чудинкой. Да и все мы тоже. Ты счастливчик, Рыжик.

— Ох, вот уж кто с чудинкой, так это я. Я много об этом думал. Но ты крутая девчонка. И чего странного, что крутые люди сходят с ума. Они и так все сумасшедшие.

— Вот поэтому-то ты и счастливчик — ты совсем не крутой.

— Нет, теперь и я тоже.

— А вот и нет.

— Кто же я тогда?

— Жлоб.

Ошибаешься. Никакой я не жлоб. Я знаю абсолютно все о классовых различиях и о том, как их можно определить. Я присутствовал в тот исторический вечер пять лет назад, когда сидящая сейчас напротив меня девушка вошла в телевизионную комнату Риверз-холла, где вся семья смотрела сериал о слугах довоенной поры и об их хозяевах, и бездумно свернулась клубочком на коленях своей няни. Няня (давно уволенная) даже не пошевелилась, почувствовав груз своей четырнадцатилетней подопечной. Ничто в мире не заставило бы их оторвать глаза от экрана! Я знаю абсолютно все о классовых различиях. Я говорю «софа», «перец с солью», «что?», «уборная», «прислуга» (если бы захотел, я бы даже мог говорить «зад» вместо «жопа»). Когда мне было четырнадцать, я натолкнулся в одном журнале на викторину: идея состояла в том, что всякий, кто отвечал на ее вопросы, мог тут же определить уровень своей крутизны. Будучи серединкой на половинку — да, я наклонял тарелку с супом от себя; нет, я никогда не наливал в чашку молока, прежде чем налить чай, — я полагал, что и в самом деле вырасту очень крутым. Последний вопрос касался того, какое имя вы дали своему ребенку или могли бы дать, если бы у вас были дети (это было еще тогда, когда люди были в состоянии прокормить и вырастить своих детей). Как бы вы назвали своего сына: а) Себастьян, Кларенс, Монтегю или: б) Майкл, Джеймс, Роберт или… Когда я уже изготовился поставить решительную галочку против пункта «б» (пункт «а» — дерьмо — не заставил меня попасться на удочку, я пробежал глазами пункт «в», в котором значилось: Норман, Кит, Терри), шариковая ручка, звякнув, выпала из моих пальцев. Так, значит, мой папуля был жлоб. Что же изменилось? (Неужели вы по-прежнему думаете, будто все это что-то значит — классовые различия и так далее? Ни черта. Все это чушь. Чушь.)

— Знаешь, жлобы теперь тоже едут крышей, — сказал я.

— Ничего подобного, — ответила Урсула.

— Да нет же, едут. На что это похоже? — тупо спросил я. — Люди уходят из дома, заканчивают учебу, перебираются в город, устраиваются на работу и все в этом роде, да? Я занимаюсь этим вот уже много лет и до сих пор не могу сказать, на что это похоже. Есть нечто…

— Но и я пока не знаю откуда. Ведь я все еще учусь. А ты что об этом думаешь? Может, все дело в нервах?

— Да, большинство из них очень нервные. Но это не то. Ладно. Я пьян. И это чертово время… Я все думаю, из-за чего такой шум — прожить жизнь, готовясь к этому?Ни у кого нет спокойной жизни после десяти, все беспокоятся об этом. Мне кажется, это просто…

— …А как Грегори?

— Как всегда. Тщеславен дальше некуда. Непоседа. И педик.

— Слушай, Рыжик. Объясни заодно, что такое педик.

— Никогда больше не называй меня Рыжик, договорились?

— Я думала, тебе нравится, когда тебя называют Рыжик.

— Так вот знай — не нравится.

— А мне казалось, что нравится. Извини, пожалуйста.

— Интересно, почему это тебе так казалось? Совсем мне это не нравится. Ни капельки.

— Прости.

Я растерянно оглянулся: на девушек, на парочки. В подобные моменты мое безобразие давит мне на плечи, как дешевое тяжелое пальто. Я посмотрел на Урсулу. Какой мне от нее толк?

Она даже не вызывала во мне никакого желания — мне хотелось ранить ее, причинить ей боль, изо всех сил ударить ее по ноге, выплеснуть вино ей в лицо, потушить сигарету о ее дрожащую ладонь. О боже, что происходит?

— О боже, что происходит? Еще раз — прости меня. Пойдем. Прости.

Мы молча пошли к станции метро на Глостер-роуд.

— Я провожу тебя, — сказал я.

Мы сели в набитый пьяными поезд, идущий к Слоан-сквер. Потом снова молча пошли по конусообразно сужающимся, освещенным улицам.

— Пришли, — сказала Урсула. — Вот я и дома.

— Что ж, значит, вот какую жизнь выбрала ты?

— То есть?

— Я уже больше на все это не гожусь. Мне пришлось спрятать себя под замок до тех пор, пока я не приспособлюсь к жизни.

Мы поцеловались как обычно — вытянув губы, я слегка коснулся ими уголка ее рта.

— Терри, — сказала она, — кончал бы ты все это. Ты можешь сделать из себя все, что захочешь.

— Я знаю. Постараюсь.

Тогда она притянула меня к себе с девчоночьей властностью, и мы снова поцеловались, нежно, но крепко.

— Спасибо, — сказал я.

— Я слышу голоса, — шепнула Урсула мне на ухо. — Они звучат у меня в голове.

— Какие еще голоса? Что ты хочешь сказать?