Успех
Шрифт:
— Спасибо, — сказал я. — Большое спасибо. Мне тоже так кажется. Эти люди, — я неопределенно махнул рукой, — самое настоящее дерьмо. — (Они меня не защитят.) — Вы хотите добиться прав для людей, которые лишены всех прав. Я тоже этого хочу. Сделаю для вас все, что могу.
Пока не знаю, чего он от меня хочет. Но что бы это ни было, я это сделаю.
В довершение всего мне удалось бросить дрочить — огромное облегчение как для меня, так и для моего петушка. Пока воздержусь говорить, что завязал окончательно (кто, черт возьми, уверен в завтрашнем дне?); дело в том, что я просто позволил своему либидо впасть в умиротворенно-спокойное состояние, чего в последнее время оно от меня настоятельно требовало. «Ладно, — сказал я своему петушку, — твоя взяла». Так или иначе, на время (пока ты мне действительно не понадобишься) я перестану тебя задирать.
(Вообще — ноль эмоций.) Это становилось уже действительно нелепо: попреки, скандалы. Помню соревнования по дрочке, которые устраивали мы с Грегори (и не только с ним), когда я был молод. Готово? Поехали! Это было все равно что пописать, ничего общего с желанием, просто позыв, на который тело всегда с готовностью откликалось. Конечно, потом — после того как у вас был настоящий секс — дрочка в значительной степени становится подменой, но сохраняет свою роль, свою автономию. (Я всегда считал, что дрочить — значит испытывать легкое разочарование, если на самом деле вам хочется трахнуться. Но перед этим не устоять, если на самом деле вам хочется именно что подрочить.) «Честное слово, — клянусь, мог бы я крикнуть ему, — мне не хочется трахаться, мне хочется подрочить!» «Ты сам это сказал», — ответил бы он и был бы абсолютно прав. Я старался думать (как я всегда думал, когда дрочил) о тех десяти или одиннадцати странных девицах, которые позволяли мне лечь с собой в постель — позволяли засунуть этот мускулистый отросток в себя по той единственной причине, что они этого от меня хотели. Где-то все они теперь? Кем стали? Это не было чем-то сексуальным; скорее это было чем-то из ряда вон выходящим и душераздирающим, когда они позволяли мне заходить так далеко. Я помню их тела — помню лицо, сиськи и пизду каждой из них, но я не могу вспомнить, не могу даже понарошку представить себе, почему они хотели меня настолько, что позволяли делать такое с собой. (Больше они не хотят. Я знаю. Я проверял.) И это было печально, как печален печальный секс, тут ничего не попишешь. Естественно, я погряз в порнографии, я устраивал ей пикники и брал ее с собой на проулки (в качестве консультанта, чем она, по сути, и является). Я оставлял чуть не половину зарплаты в порномагазинах. Я ложился в постель, зарывшись в ворох этого противозаконного, глянцево поблескивающего бестиария. Но кто все эти люди? Я не знаю их, они не любят меня, мы никогда не встретимся, это никуда не годится. Плюс — мне ни разу не удавалось кончить.
Стал ли я спокойнее, уравновешеннее? Возможно, нет, но я это чувствую. Впервые за много месяцев, впервые с того самого дня, когда все женщины на земле собрались и постановили никогда со мной больше не трахаться, а все мужчины собрались где-то еще, чтобы придумать, как превратить меня в бездомного бродягу, я почувствовал, что перестал скользить по наклонной, что уперся носком в последний бугорок, нашел опору в последнем кустике на краю пропасти.
Думаю, Джен не откажется переспать со мной. Я понимаю, что это звучит опрометчиво, что, вполне вероятно, я вообще когда-нибудь пожалею, что сказал это, но — думаю, Джен не откажется переспать со мной.
До последней недели я продвигался вперед более или менее привычными темпами (иначе говоря, никак), оставаясь, как всегда, неослабно тактичным и великодушным и, как всегда, неуклюжим и бестолковым, а Джен — Джен по-прежнему приоткрывала мне только одну сторону своей солнечной и бесхитростной природы. Косвенно, но часто я пытался выжать из нее рассказ о каких-нибудь старых душевных ранах или сегодняшних бедах (что, возможно, могло бы произвести впечатление на Великого и Ужасного), однако скоро стало ясно, что ее жизни катастрофически не хватало психических комплексов: с родителями она ладила, особых проблем с молодыми людьми не испытывала, работа ее пока устраивала, ей просто хотелось немного забавного. Увы, что касается забавного, то я вряд ли явился в этот мир, чтобы забавлять людей. Забава и я — две вещи несовместные. Кто же я тогда такой? И чего стоят все мои попытки? Не знаю, но подобные проблемы, должно быть, плавно вторгались в мои мысли вечером в прошлую среду, когда произошла эта из ряда вон выходящая сцена.
Само собой — время шло к шести, — мы сидели в пабе и тоже по обыкновению — время уже шло к семи — оба успели изрядно поотравиться алкоголем. Джен принялась рассказывать ужасно забавную историю о своем младшем брате Саймоне. Очевидно, Саймон был причиной серьезного беспокойства
— Сколько ему лет, твоему братишке? — спросил я, перестав хохотать.
— Пятнадцать! — ответила Джен, тоже перестав смеяться.
— Столько было бы сейчас моей сестре, — сказал я непроизвольно (это даже была неправда, черт возьми).
— Что случилось с твоей сестрой? — спросила Джен.
— Папаша ее убил, — ответил я.
Уфф! В тех двух-трех случаях в жизни, когда я говорил об этом, я всегда плакал — неизбежно, как неизбежно хмурюсь от внезапной боли или задыхаюсь, когда плюхаюсь в холодную воду. Но я не расплакался. Хотя, возможно, и хотел. (Я себя не виню.) Слезы подступили к глазам.
— Да, он убил ее, — сказал я.
— О нет, — сказала Джен.
Да, он убил Рози. Он привык бить ее с тех пор, как она подросла достаточно, чтобы ее можно было бить. Сперва доносился ее крик, затем — глухой звук удара. И конечно, она перестает кричать. Как перестают кричать грудные младенцы, когда их бьют. Они сразу затихают, моментально затыкаются. Но онакричит все громче, отец явно вошел во вкус, и у него наверняка куча причин, чтобы избить ее. Когда она подросла, стала человеком, а не просто каким-то существом в детской кроватке, я думал, что он перестанет. Но он не перестал. И главное, причин-то никаких не было — такая она была тихая и добродушная. Люди знали. Она была в списке «Группы риска» начиная с четырех лет. Но отца никто не остановил.
— О боже, — сказала Джен.
В последний раз я встречал ее после школы. Я знал, что это последний раз, и она это знала. Она всегда знала. Я увидел, как она бежит через площадку для игр, тесно прижимая к телу свой ранец как какую-то лишнюю часть себя. Она обежала всю площадку. Мы не говорили с ней об этом никогда — нам было слишком стыдно, — но мы оба знали. Я только сказал, что пойду домой первым — ей надо было еще куда-то зайти. Она казалась веселой, как всегда, на мгновение закусила губу, но только потому, что поняла, как мне все это невыносимо. Затем, снова обхватив ранец, убежала. Впервые меня охватил панический ужас. «Постой! — крикнул я ей вслед. — Почему ты бежишь?» Но она только махнула мне рукой и продолжала бежать. В ту ночь он ее убил. Что за люди способны на это?
— О черт, — сказала Джен.
Потом словно что-то сломалось, и я откинулся на спинку стула. Я глядел на Джен через стол в полном оцепенении.
— Извини, — сказал я. — Я пойду.
Пошатываясь, я вышел из паба на мокрую улицу, уже плача, но из-за кого? Я оплакивал свое ничтожество. (О, как мало гибкости в моей природе. Сознание того, что я жив, убивает меня. Я просто не могу с этим смириться.)
Я сел на одну из скамеек на площади. Шел дождь. Значит, она не придет. Гонимые ветром газеты слишком перепились, чтобы лететь по мокрой мостовой. Она не придет. Что будет с ее волосами под таким дождем? А что будет с моими? Дождь между тем усилился и порывами обрушивался на площадь.
— Я совсем замудохан, — сказал я.
Она погладила меня по щеке, и я прижался к ее ладони.
— О нет, — сказала она, — о боже, о черт.
И с тех пор она была удивительно ласкова со мной. Я не могу не замечать, как все теперь переменилось. В конторе она смотрит на меня с такой мягкой заботой, с таким покровительственным участием, что я почти задыхаюсь от чувств и поскорее ныряю в свой закуток — округлая тяжесть земли плавится, тает. Я сам так размяк, так расчувствовался за эти дни, что хожу не разбирая дороги. Мы по-прежнему вместе выпиваем, по двадцать раз на дню проходим мимо, не глядя друг на друга, но теперь все изменилось (благодаря Рози. Чем я могу ей за это отплатить?). Мы хотим устроить грандиозную отвальную в пятницу. Это последний день Джен в нашей конторе (она переводится в другое место. Со всеми временными работниками это случается. Время и временные fugunt [10] ). Иногда к тому же они трахаются. Джен согласилась заглянуть ко мне после отвальной. В каком-то смысле, можно сказать, все заметано.
10
Зд.:мимолетны (досл.: бегут) (лат.).