Успехи Мыслящих
Шрифт:
Солнечная яркость, покрывавшая уродство, отталкивала, таинственность, выписанная искусно, с почти что безукоризненной четкостью, притягивала, но происходило все это в зарождающейся, еще ребячливо поспешающей из витка в виток интуиции Игоря Тимофеевича как-то неправильно, прежде всего - без очевидной цели и ясного действия и как бы при каком-то бездорожье, едва ли не в отсутствии пространства. Стесненный таким образом, словно бы лишенный всякого места и пути в будущее, всем своим существом ощущающий явную недостаточность (а и навязчивость тоже) стиснувших его реальностей, Игорь Тимофеевич сумел, однако, весьма неожиданно и необыкновенно встряхнуться. Он вдруг открыл и понял, иначе сказать, увидел и постиг существование вечности. В описываемый момент этому существованию суждено было открыться, судя по всему, в качестве третьей реальности. Оно, как мы догадываемся, вклинилось и застряло между уже не очень-то хорошо, нездорово одолевающими Игоря Тимофеевича яркостью покинутой дачи и таинственностью пустынного переулка, но, с объективной точки зрения, вечности, а речь, напоминаем, идет именно о ней, нельзя было не находиться то ли поверх этих
Игорь Тимофеевич вдруг понял, что она не символ, не условное обозначение чего-то непостижимого и, надо полагать, иррационального, не воображаемая почва для произрастания всяческого баснословия и приятно воздействующих на психику мифов, а, как говорится, своя сущность и свое содержание - сама по себе сущность и содержание - и что она, будучи пригодной для жизни, обеспечена, по крайней мере ему, Игорю Тимофеевичу. Она мгновенно стала его развитой, практически законченной интуицией. Неудовлетворенной пытливостью касаясь все-таки еще раз будто бы опознанной вечности, возьмем на заметку, что в ней, по Игорю Тимофеевичу, и невидимость, и непроницаемость, ее не потрогаешь, не измеришь, она, между тем, и своего рода вещество, ибо как же иначе, какое обеспечение без всякой вещественности?
***
Даже как-то удивительно все свершилось. Он никогда, казалось бы, не томился по бессмертию, не имел на этот счет страстей и не грезил вечной жизнью, а тут... И все словно не в пример другим: обыватель, а это, как всем, кроме самих обывателей, известно, в высшей степени неприятный человеческий тип, - обыватель, он беспечно и нагло жрет, пьет, веселится, молодость, произрастающая как сорняк, беснуется, эти (то есть оставшиеся на даче) затевают измены, собираются сочинять бестолковые романы, критикуют уже сочиненные, и когда везде и всюду образуется такой хоровод, где уж взяться хотя бы крошечной мыслишке о вечном, - а его вон как сразило, и не что-нибудь, а сама вечность, к тому же, именно что не как у прочих и в иных случаях, гостеприимная, радушная, раскрывающая объятия.
Последнее, что отчетливо и весомо Игорь Тимофеевич обозначил на своей линии жизни, пока та еще не ускользнула от нас в туман неясного и нерешенного (так мы видим), это вздернутый нос, оттопыренная верхняя губа и поджатая нижняя, скрещенные на груди руки и гордо выдвинутая вперед правая нога. Для самого Игоря Тимофеевича, объятого вдохновением и питающего, как ему казалось, единственную в своем роде интуицию, эта наполеоновская важность произошла на краткий миг и, собственно говоря, случайно, просто по ходу житейской работы его членов и органов, мы же, за неимением более существенных и вообще каких-либо достоверных данных, рассматриваем ее как своеобразный памятник, в пустынном переулке воздвигнутый самому себе этим замечательным человеком. Разумеется, переулок переулком, а все-таки указанный памятник предназначен, главным образом, тем из потомков, кого можно, даже и при бесчисленных оговорках, назвать благодарными. Они - увидят, поймут, оценят по достоинству, в переулке же, добавим уже просто для красного словца, от Игоря Тимофеевича не осталось ни малейшей памяти, как говорится, ни слуху ни духу.
Естественно, наш герой, когда б с него спросили не простаки и праздношатающиеся, а господа дотошные, компетентные, много бы чего порассказал в доказательство, что эта его внезапная интуиция - не бред, не мимолетная выдумка, а нечто сразу отлично въевшееся в его ум и устоявшееся в сердце. Вечность, продолжил бы он свой рассказ, а можно сказать - отчет, есть некая непривычная для нас, необычная, даже невозможная с нашей точки зрения материя. Он говорит "для нас", а ведь с большей охотой сказал бы "для вас", потому как он-то... Так вот, удивительная материя, являющаяся вечностью, существует, если уместно так выразиться в данном случае, повсеместно, но вместе с тем - в особом, трудно достигаемом и практически непостижимом уголке времени и пространства, и ему она обеспечена таким образом, что уже имеются разные луга, дома и целые города, где он, Игорь Тимофеевич, в должный час примется обитать и заниматься всевозможными хорошими и полезными делами.
Игорь Тимофеевич и впрямь порой разъясняет, анализирует и обобщает, во всяком случае, слухи о некоторых его громких высказываниях носятся в воздухе. Приятно, что он все еще деликатен и не объявляет всех нас кончеными людьми, фактически ни на что не годными покойниками, а себя единственным спасшимся и приготовленным к бессмертию. Он благородно оставляет нам шанс; и не будем докапываться, насколько он в этом искренен. Не оспариваем мы и его право иметь свою точку зрения и подкреплять ее некими рассказами, выкладками и как бы известиями из весьма и весьма отдаленных сфер, однако над теми идейно сцементированными, боевыми, таранными доводами, которые он приводит иногда в подтверждение своей доктрины, не прочь посмеяться. Ведь его аргументы - это всего лишь его мысли, его внутренние, в естественном порядке отгороженные от нас соображения. Мы можем согласиться с ними или отвергнуть, мы в любом случае готовы принять их к сведению, но истина, в которую они норовят вылиться, не станет истиной для нас, пока она где-нибудь и как-нибудь - будь то в прелестном переулочке или в опьянении дачным раздольем - не откроется нам полноценно и всесторонне, не сделается нашей собственной интуицией. Смешна, конечно, не эта психическая разобщенность, смешно, как вообще порой спутываются в дурацкий клубок людские высказанные, хотя бы и с полной уверенностью, мысли и дерзко стремящиеся принять готовый вид идеи.
Напрашивается вывод: идти нам в этой истории - по верхам. Нас прельщают в ней неожиданно вынырнувшая серьезность и последующая скрытость, даже загадочность отдельно взятой - Игоря Тимофеевича - жизни. Было шумно, молодо, весело, глупо - и вдруг... какая-то кромешная тьма глобальности, радикальности, хмурой зрелости, глупости, но уже напряженной и по-своему красивой, а не веющей бессмысленным и бесплодным ветерком, а также туман неопределенности, смешение ангелов и демонов, невнятица вещей и явлений, не имеющих точного названия и, может быть, не заслуживающих его. Согласитесь, вечность - серьезная проблема, и куда как интересно, когда с ней начинают возиться более или менее случайные и даже наивные люди, а не выхолощенные профессионалы, самовлюбленные догматики или профессиональные прохвосты. Но в нашем рассказе она никак не подразумевает какой-либо безукоризненной реальности и предстает разве что гордой и, само собой, воображаемой горной вершиной. (Помягче соображая, назовем ее этаким условным, но вполне ароматным и аппетитным на вид блюдом, употребить которое мы надеемся без риска наговорить затем лишнего, сморозить глупость или напустить разных ароматов и тумана там, где этого совершенно не следует делать.) Ибо Игорь Тимофеевич определил и сделал своей интуицией не то что проблему, а и саму вечность, о чем не стоит ни на мгновение забывать. И это обуславливает наше право бросаться - было бы желание!
– за ним вдогонку, выслеживать по мере возможности, разведывать везде, где он успел наследить, а в известном смысле даже и хладнокровно выдвигаться на столь самозабвенно и занятно обработанную им почву.
А в остальном... Ну вот, нас спросят: что же дальше? в чем состоит развитие сюжета? не оборвалась ли нить повествования?
Семья, потерявшая одного из своих членов, не могла решить, можно ли назвать случившееся настоящей потерей, ведь человек не убыл совершенно, не погиб, а только прервал с ней всякие отношения. Стало быть, в задаче, подкинутой этим людям, полагалось осмыслять и распутывать что-то половинчатое. Для родителей беглец остался Игорьком, а для сестры - братиком, по которому она тосковала и скучала, но в связи с которым ей все же трудно было сообразить, любила ли она его настолько, чтобы почувствовать очевидность беды и всей душой ринуться в бездну горя. Удивление, вызванное бегством, привело их в объятия своеобразной философии разлуки, призванной, среди прочего, и покончить с половинчатостью - если не в утвердившейся внезапно реальности, то, по крайней мере, в области мысли и порождаемого ею идеализма. Из этой философии явствовало, что произошло, пожалуй, не самое худшее, а в каком-то смысле выходит, что так оно даже и к лучшему. Забунтовавший, что-то там заквасивший, перебродивший в себе парень всего лишь устранился, за что-то невзлюбив домочадцев и, кстати, резкостью и выразительностью своего побега указывая, может быть, что дарует им время, возможность и большой шанс понять, в чем их вина перед ним. Они, естественно, проведут с пользой это время, столь благородно и щедро им отпущенное, и шанс не упустят. А в будущем все образуется, и еще пробьет час сцены возвращения блудного сына, в которой с обеих сторон много будет пролито слез и сказано хороших, теплых, значимых для абсолютного человеколюбия слов.
Попытаемся не то чтобы расставить все по полочкам, а с искусной легкостью внести некоторую ясность, с основательностью, ни к чему нас не обязывающей, описать сложившееся положение вещей. По некой формуле выходит, что дух Игоря Тимофеевича налился свежей силой, обрел великое могущество и вознес его очень высоко, так эффектно забросил в горние сферы, что недолго заподозрить в стрясшемся с нашим героем даже и перегиб. В детали, как мы уже говорили, нам тут войти невозможно, в душу этого человека не влезть, и что там в ней творилось на самом деле, мы не знаем. Ограничимся замечанием, заключающим в себе и свойства полезного для иных предостережения: исторический опыт веков учит, что вознесшийся без должной подготовки, не понабравшийся предварительной мудрости в итоге шлепается с треском обратно на грешную землю. У Игоря Тимофеевича дело все же не свелось к минутной вспышке и громкому, но по сути пустому умоисступлению. Он нашел в себе силы преобразоваться в более или менее последовательно мыслящего господина, едва ли не ученого, утвердиться этаким вполне благоразумным проповедником вечности, и его возвращение с небес, насколько мы знаем, обошлось без позорных, сколько-нибудь смехотворных эксцессов. Не исключено, впрочем, что просто недостаточная информированность заставляет нас рисовать развившуюся после откровения в переулке жизнь и судьбу нашего героя в виде какого-то пусть впечатляюще пронизанного сознательностью, мыслью, мечтой и надеждой, но все же тихого и скромного шевеления. Есть сведения, заслуживающие определенной веры, что его последующая жизнь впитала как раз в себя весьма многие бури, стихии и страсти. Но что действительно не подлежит сомнению, так это факт, что Игорь Тимофеевич попросту скрылся с глаз долой, и его существование приобрело таинственный, как бы сектантский характер. Видите? Он открыл для себя вечность, что есть событие - пусть даже его умственная попытка отметиться на поле, где тон в игре задает абсолютное, ровным счетом ничего не стоит и, как говорится, смеху подобна - безусловно значительное, грандиозное, а сам фактически исчез в ничтожестве, словно бы исчез и вовсе.
Изабеллочка, убедившись, что жених не вернется, с криком и стоном извлекла на свет Божий тоненькую школярскую тетрадь, не без тщательности изорвала ее и обрывки швырнула в лицо Тимофею Константиновичу:
– Кругом гниль одна и мерзость! Дохлый, вздорный, пошлый старикашка! Так вот вам! Получите дневник вашего сынка!
В дачной комнатке, где Изабеллочка разыграла указанную драматическую сцену, находились отец, мать и дочь. Все они опешили и не нашлись с ответом. Там же находилась и ставшая говорливым, то и дело поднимавшим высокие темы другом этой печальной, брошенной философом семьи вдова-секретарша. На нее выходка девушки произвела огромное впечатление, она увидела, что тут можно говорить о склонности к трагическому, предвещать Изабеллочке путь в большое искусство; ей захотелось подружиться с этой необыкновенной особой.