Успехи Мыслящих
Шрифт:
Естественно было бы после такой речи ожидать тихой душевной бури и зарождения в колышущейся пене прибоя если не новой земли и нового неба, то по крайней мере более или менее прочного уяснения, что начинается, вероятно, принципиально новая глава в творческой жизни Тимофея Константиновича и все поспевшие примкнуть к нему наверняка будут довольны. Однако у Изабеллочки были свои виды на будущее.
Мы, со своей стороны, не усматриваем, чтобы довольно неожиданно грянувшие высказывания вдовы, безусловно отличающиеся прямотой и искренностью, действительно заключали в себе переломный момент, и оттого по-прежнему предпочитаем не вмешиваться.
– Давайте соберемся с силенками и поставим фильм...
– А что это за впечатления миража, будто со скрижалей неких сунулось ко мне невинное детское личико с ухмылочкой купидона?
– выпучил глаза, предпринимая попытку окончательно проснуться, и заговорил громко Тимофей
Людочка-то продолжала еще вещать. И быстрыми жестами она изображала, будто тасует колоду карт, хитро посматривая при этом на старика, и затем приведенные в порядок карты вручает ему, человеку, на которого уверенно и ловко возложила большие надежды. Заметил все эти манипуляции Тимофей Константинович. И вот уже он, обескуражено покрякивая, как если бы Людочка демонстрировала невероятный фокус и все его материалистические представления увядали и осыпались, по-детски увлеченно тянется к колоде, в этот момент невесть в чьем воображении существующей, издает еще отдельные гортанные выкрики, отличающиеся некой грубой, захватнической воинственностью. Вот уже он, поскуливая, как будто впрямь берет что-то в руки с опьяняющей его самого бережностью. Вдова довольна, а старик гордится собой.
– Сгрудимся и поставим фильм, проникнутый духом воинствующей религии этих сохранивших самобытность людей, - возбужденно предлагала Изабеллочка. Потрясала она кулачком.
– Такой фильм, чтоб при всем моем отвращении к религиозным воззрениям я не могла не признать его гениальным.
– Зачем это нам?
– Людочка пожала плечами.
– Мы не о кино размышляем и печемся. Я не предлагаю заноситься, как если бы мы футуристы, не зову в эмпиреи и не требую безусловного опережения всего и вся, но что у нас серьезный подход, следует показать сразу. Обнаружить это так, чтобы устроителям зрелищ, озабоченным наращиванием массовок в кино и прочей ерундой, стало стыдно. У нас дело достигнет громадного масштаба, однако сами по себе мы, надеюсь, всегда будем камерны. В шелковом шатре на пути в Эльдорадо, но без визга. А кино этими своими массовками противно и тошно. К тому же людей вообще крайне много, обо всех не напишешь, не сочинишь даже при всепоглощающем масштабе, причем, задумывая совершенно новый, потрясающий воображение роман, следует всячески избегать риска самому ненароком превратиться в хорошо забытое старое. Конечно, скажут, что это старое и всплывает затем в виде нового, но это, милая, прибаутка какая-то, шуточка, а мне не до шуток, я говорю, опасность тут невероятная, страшнейшая, забудешься на минуточку, себя забудешь - и все уже навеки вычеркнут тебя из памяти!
– Не нужно мне ни забывать, ни помнить, а нужен фильм или что-то наподобие, что-то в том же духе, - возразила Изабеллочка, нахмурившись.
– Не из-за зрелищ я тут нервничаю, и на массовки мне плевать, я хочу сберечь жениха. Я пестовала, лелеяла и направляла, он же вдруг завилял, заюлил и, того гляди, скинется оборотнем. Он необходим мне в полноценном качестве трудоспособного и хорошо оплачиваемого элемента, а не в роли трутня, бродяги и богослова.
– Что фильм, что какой-нибудь там кинематографист!
– выкрикнула вдова.
– Ему под силу, в лучшем случае, увеличить звук и расцветить изображение в душераздирающих сценах, вышибить у публики слезу. Зрение, схватывающее вещи, а порой и мир в целом, лучше слуха, имеющего дело, главным образом, с шумом. Зрение это путь от души к вещам и обратно, а слух лишь знай себе стучит в барабанные перепонки. Видя фильм, но не слыша, мы мало что поймем в нем, а книга одним только зрением поглощается и постигается так, что ничего больше и не требуется. Это я говорю вам как секретарша, многие годы посвящавшая себя литературным хлопотам, работавшая бок о бок с кумирами и властителями дум, а поскольку я к тому же вдова, учитывайте мой жизненный опыт, давая оценку моим изысканиям в области мысли.
Изабеллочка дрожала и постукивала ногой в пол, она теперь с замечательной искренностью жаждала снимать кино, рьяно самовыражаться, воображала, что уже ставит вопросы, которые до нее никто не ставил, или дает последний, окончательный ответ на те, которые мучили ее что-то не домысливших, осевших в некую слабину предшественников. В ее волшебно-чарующей головке вертелись где-то виденные или невзначай подслушанные режиссеры мирового уровня, а в оскорбленный и попранный безумными идеями вдовы слух врывался ропот торопливо, небрежно и злободневно снимающей братии. Эта последняя, негодуя на элитарность, судорожно завозившуюся в подсознании кинематографической Изабеллочки, заталкивала неискушенную и, можно сказать, заплутавшую девчушку в невозможные декорации, опутывала вышедшими в тираж лентами, пыталась, дико рыча, сбить с ног. И разве она не трогательна? Разве они не искренни по-своему? Еще как, но лишь до тех пор, пока не женятся на разных меркантильных и самовлюбленных девицах. А Изабеллочке грозил матримониальный крах. Никем не замеченная слеза скатилась по ее нежной щеке.
– Я бы поостерегся называть Шелгунова дураком...
– глухо и как бы издалека пророкотал Тимофей Константинович.
– Оно и понятно.
– Людочка одарила старика приятной улыбкой.
– Но кто же говорит, что он дурак? Да только он невзрачный по сравнению с плеядой крепких классиков, и еще надо хорошенько рассудить, с кем лучше иметь дело, - с ним или с такой вот очаровательной девушкой, которую в детстве пугал образ читающего папы. И то, что видела она, совсем не то же, чем был ее отец в своем собственном существе. Я скажу больше. Извечный страх получить звание дурака каким-то неуловимым образом превращается в общественное мнение, Бог знает кем навязанное. И все это, все, куда ни сунься, реальность, реальность и реальность... и почему она порой так тошнотворна? Впрочем, я бы от другого, Тимофей Константинович, хотела предостеречь. Рискните поставить рядом с именем этакого Шелгунова имя еще какого-нибудь критика, не менее плодовитого, но, может быть, не столь именитого, - и вот вам уже готовое попустительство, опасный либерализм, иными словами, что-то подозрительное в смысле "дурака". Вот чего следует опасаться в дебрях словесности и на скользких путях творческих исканий. Берегите себя, добрый мой друг! Ах, душечка!
– с лучистой улыбкой вдова повернулась к Изабеллочке.
– Не вышло ничего хорошего из созерцания читателя, выйдет, глядишь, если сами попробуете что-нибудь написать. Нам ведь важно показать себя, свое лицо. Закавыка только одна имеется... Как бы не сесть в лужу! А при массивности, с какой подавляют начинающих маститые и просто преуспевшие, это очень даже может случиться. Тимофей Константинович - вот наша опора. Он лишнего не скажет, зря рисковать не станет, он свой в доску, луч света в нашем бабьем царстве.
Изабеллочка возразила сухо:
– Если этот ваш Шелгунов, или кто-то там еще, тупо навязывает всякие мнения и постулаты, а то и, что еще хуже, самолично навязывается в попутчики, чтобы, как он выражается, послужить крышей, а по сути лишь путаться под ногами, это само собой наводит на мысль.
– На какую?
– Он, возможно, не то чтобы женился или даже вовсе не женился, как того требуют интересы его выгоды, то есть по расчету, но в любом случае за ним кто-то стоит.
– Кто-то или что-то?
– усмехнулась вдова затуманено.
– Мы в опасное время живем. По виду вроде Шелгунов, вроде бы даже приличный господин, а за ним - темная сила, всевозможные конспираторы, комбинаторы, партийные и военные теоретики, брачные шулера. Смотрите дальше: вроде бы отличный и порядочный жених, а со спины его, оказывается, уже словно тычут шилом в бок и в зад, и он, выходит дело, себе на уме, а в кармане держит кукиш, замышляет отвернуться от невесты, бросить домашнюю жизнь и шататься по монастырям. Он, может быть, не сделает этого и вообще ничего плохого, сохранит добрые чувства и желание иметь меня, а не посох странника, растоптанные башмаки и грязь под ногтями, но кто-то ведь нашептывает ему зловредные идейки, вводит его в искушение, сбивает с пути истинного. Мне нужен, - сказала девушка твердо, - независимый, свободный и талантливый мастер, который не пустится выдумывать концепции и требовать большого гонорара, а прямо и добросовестно опишет все как есть у меня с Игорьком, всю нашу любовь, в которой много неизвестного другим, никем не испытанного, много такого, о чем не всякий и заподозрит-то. Но наряду с прекрасными и удивительными вещами налицо и тот факт, что Игорек в последнее время что-то сильно задурил, и это отнюдь не следует утаивать.
– Так-то оно так, - углубленно кивнула вдова, - но если вы с Игорьком думаете забраться в книгу или на экран, то каково же тогда мне и Тимофею Константиновичу, вы ведь, судя по вашему размаху, склонны оставить нам разве что роль читателей? Или зрителей, если речь идет о фильме. Вы, я вижу, не прочь сузить поле нашей деятельности, отвести нам роль куда как скромную, подсобную, что ли, но мы-то хотим большего. Тимофей Константинович правильно сказал, что Шелгунов - не дурак. Я бы добавила, что он и не промах.
– Он, являясь шестидесятником, здорово чувствовал материю и крепко держал в руках правду жизни, - заметил Тимофей Константинович и сжал кулаки. Его нос заострился, он глянул мерзкой птицей, вынюхивающей добычу.
– Отсюда следует, что он не столько тяготился социальными условиями, сколько выправлял их, иначе сказать, манипулировал. А вы, дитя мое, хотите, чтобы мы только тяготились и больше ничего, причем тяготились - стыдно вымолвить!
– всякой чепухой и безнадежно погребли себя в ней. Вы нам подсовываете тяготы и сопутствующее сознание, что мы, дескать, окончательно старые, бессмысленные и никому не нужные люди.