Успехи Мыслящих
Шрифт:
– И тореадоров.
– Пусть они всего лишь раскрашены все равно что лубок, пусть они картонные, жестяные и попрятались, как насекомые, между пожелтевшими страницами книг, пусть можно дистанцироваться от них грубым словом "недоразвитые", а все же... Наше поражение начинается даже не в унылых заводских цехах с их убивающими все живое конвейерами, а в офисах, на биржах и в лишенных всякого душевного тепла гигантских предприятиях общепита. Расплодившиеся там и сям акционеры это на самом деле мертвецы, захватившие власть над живыми. Но жизнь продолжается, хотя я в корне не согласен с существующим положением вещей, прежде всего с тем, что всякого рода лирики нынче в кармане у абсолютных физиков, а поэты в шутовских колпаках пляшут перед надутыми толстосумами и всякой жирующей нечистью. И когда мы, критики, - а уж мы-то, - болезненно, с совершенно измельчавшим вдруг обликом вскрикнул Тимофей Константинович, - литературное дело знаем назубок!
– когда мы, без долгих размышлений и, может быть, просто от всей души, нарекаем того или иного писателя, вскинувшегося над прочими, гением, звучит это солидно и многозначительно. Это даже и многообещающе звучит. Как откровение, как благая весть... Как бы проносится в воздухе то ли ангел, то ли некий бог, спешащий взять на себя наши грехи... Это и есть феномен нашей профессии, скажем так - то, что от
Вдова-секретарша привскочила, отшатнулась, шлепнулась снова на стул. Застучали ее нежные косточки, а в глазах зловеще качнулись сумрачные огоньки и какие-то отвратительно голого вида тени; тревожным колокольчиком зазвенело сердце.
– Не показалась? Вы шутите? Или что? Это у вас сплав символики с неуместно вклинившимся сарказмом?
Старик мелко, неприятно посмеивался, замечая по одной лишь мелодике речи своей собеседницы, как включившая обороты вспыльчивость сталкивает ее в нелепости пафоса униженной и оскорбленной.
– Вы недурно спланировали свой визит, - сказал он, - и отчетливо вам представилось в какой-то момент, что есть у вас все основания здорово себя позиционировать, а все-таки не увидел я у вас ни перспективы, ни тем более проблесков гениальности. Вы ведь и не написали еще ничего, да? Вы только говорите и обещаете!
На повышенных тонах заговорили хозяин и гостья; в некоторые мгновения и змеино извивался плачущий голос вдовы. И чувствовалось, что хозяин теперь коварен, обходится с гостьей несправедливо. Во всех углах дома, ярких и в обычное время едва ли не заброшенных, вытесняя тени, затолкались нервные возгласы, казалось, будто вещи визгливо обмениваются вопросами и ответами, а затем и бездумно проклинают друг друга. Но пришла ночь, и резко воцарилась тишина.
Вот она, "миленькая, чистенькая комнатенка, отнюдь не заслуживающая специального описания". Вот и волшебное зеркало. Из этого узкого, замкнутого и, пожалуй, мрачного мирка он, Игорек, выкарабкался вчера в некое вольное странствие, обернувшееся постыдным фарсом. Зачем-то был вздут, катался по земле весь в соплях, окровавленный.
И тут действие, растянутое в безвременье наподобие резины, вдруг убыстряется, сжимается пружиной, выстреливает, наскоро упестряется прочерками, на детективный манер символизирующими провалы, и кто знает, что там в них делалось, в этих провалах. Лицо Игорька украшает уже мужественное и жесткое выражение, его подбородок медленно и жутко выстраивается в квадрат, а зрачки суживаются до пылающих точек, из которых вот-вот ударят испепеляющие лучи; он садится на стул, вытягивает ноги и приказывает душе, успевшей вытереть сопли и кровь бесплотной ладошкой:
– Пиши!
"Я, - пишет Игорек в своем дневнике, - еще не убелился благородными сединами, но пожил-то достаточно, хотя, если рассмотреть меня на фоне вечности и фактического отсутствия времени, я, пожалуй, окажусь бесконечно малым, страшно молодым, дивно юным и, попроще сказать, микроскопически младенческим. Говорят, жизнь человека - дар, полученный им свыше, а я говорю, что наша жизнь - жертва, которую мы приносим злым богам. Это мой пессимизм, и в его глубине с чрезвычайной активностью развивается склонность к мрачным гротескам. Она уже как наваждение, я, вот, увижу где застолье, празднующих, ликующих людей - тотчас воображается, что это сборище скелетов пирует. Но долой околичности и обтекаемости, признаю с предельной прямотой: я - ничтожество. Ожесточалось ли мое сердце, когда я видел, что невидимые жрецы, моей же душой сотканные, швыряют меня на обильно политый кровью алтарь и заносят надо мной нож, а боги при этом бесчеловечно хохочут, тогда как поодаль, глядишь, человек, по виду ничем не лучше меня, преспокойно обретается, словно безнаказанный гад, и ничего такого, как со мной, с ним не происходит? Что греха таить, порой ужасно ожесточалось, и я скрежетал зубами. В некой ярости я и взялся за сочинение дневника, хотя понимал, что иной критик, например мой отец, человек куда более легкомысленный, чем я, сумел бы представить дело таким образом, будто я, мол, руководствовался в этом исключительно завистью к чьим-то литературным успехам. Папаша пока не замечен в подобном поклепе, но это единственно потому, что он и не подозревает о моих пробах пера. Скажу еще вот что. Раз уж я завел дневник, я вправе предполагать, что составляю не только летопись своей жизни, но и не что иное, как документ эпохи или даже некий трактат. Вопрос это трудный и как-то мерзко щекотливый, поскольку не имею рекомендаций творческого характера и никто, собственно, не учил меня, где и как в таком дневнике приютить тревоги и настроения дня. Конечно, если по-настоящему поставить вопрос об истинном существе взаимоотношений культуры и веры, ребром поставить, а не бесполезным криком, не хрестоматийным русским диспутом где-то в чаду и гаме пивной, то уж чего-чего, а тревог и всяких настроений нахлынет хоть отбавляй. Но пока не я конкретно, как единственный и неповторимый, его, вопрос, ставлю, а какой-то, кажется, самый что ни на есть общий ход моих - и в то же время не совсем моих - рассуждений, некая складывающаяся как бы даже сама собой диалектика предположений. Вопрос возник где-то в мешанине витийства, что бывает и зловредно, ибо похоже на мотню, пропитанную Бог знает какой влагой и какими запахами и начинает подванивать, а в такой мотне всякое ведь может завестись. И ежели я еще вернусь к нему, будет великим преступлением с моей стороны не дать ему полного простора, чтобы он тогда прозвучал уже со всей достойной его, грозной и тяжелой силой, так, как это бывает у действительно думающих и чувствующих людей, измученных, но не сломленных и властных ставить и не такие вопросы во всем их чудовищном величии и коварном блеске. А ведь нигде в современности не видать, чтобы этот вопрос, над которым я в данный момент бьюсь, словно страдалец за ту же веру, что выглядит по меньшей мере странно, ведь если культурой письма я мало-помалу овладеваю, то вера - все равно что непочатый край, так с чего бы, спрашивается, мне и страдать-то... Но прервусь с этим и продолжу начатое, утверждая, что в окружающем меня мире, в нашей пресловутой современности не видать, чтобы мой проклятый вопрос занимал по-настоящему людей, то есть не какие-то там отдельные затаившиеся умы, а хотя бы двух или трех открыто собравшихся во имя вечного спора или во имя Сына Божьего. Следовательно, и спор, который тут у меня теоретически прорисовывается, спор между духовным и светским началами, уже не является, и являлся ли когда-либо - Бог весть!.. да, не является вечным и глобальным и при всей своей серьезности нисколько не доходит до тех или иных жутковатых подробностей. Между тем вопрос порождает вопросы, а вслед за тем разнообразные ответвления и филиалы, где проще простого погрязнуть в суете и запутаться, однако в мою пользу говорит уже то, что я, в общем и целом, недурно справился. Среди суеты, отнюдь не предаваясь вакханалиям, я с должным вниманием коснулся соответствующей литературы по заинтересовавшему меня вопросу и, прекрасно разобравшись в ней, считаю возможным заявить, что проблема взаимоотношений мирского и духовного у нас не то что не разработана, а еще толком и не поставлена".
В минуты обобщений он видел себя суровым монахом, глубоким затворником в сфере духовного поиска, а проваливаясь на нижние этажи познания - почти радостным певцом затейливой, эстетически ладной и гармоничной старины, возводившей прекрасные храмы и не отлучавшейся надолго с поля брани. И тогда до мурашек по спине чувствовался разрыв между земным и небесным, в котором легко затеряться, но нельзя обрести их слитности, и казалось, что все устроится наилучшим образом, если соединить земное и небесное все же удастся. А нынче ему пришло в голову, что, изрешетив пулями зеркало, он в той ли иной мере поразит и уничтожит нечто существенное, в своем роде основополагающее. Впрочем, не все ли равно, во что стрелять? Или в кого. Зло разъело всех и вся, - так он считал. Так видел. Почему не выхватить пистолет и не выстрелить первым делом в голову Изабеллочке - просто потому, что по сумме всяких накопившихся у него представлений и впечатлений она ближе других? Кусочек свинца втянется в одно ухо красавицы, выскочит из другого, забавный, как замельтешивший отдельно клочок чего-то постыдного и всеми замалчиваемого.
– Боже мой, что за мысли!
– трагически воскликнул Игорек.
Пистолета, однако, под рукой не было, а тут еще выглянула из написанного черта, грозящая завладеть пытливостью и обернуться непростой проблемой. Это что же, спрашивается, впрямь удалось ему, и если да, то как, рассмотреть себя на фоне вечности и даже фактического отсутствия времени? Ой ли! Но как хорошо было бы, когда б в самом деле удалось. Когда б не то что рассмотреть, а и слиться с этой самой вечностью, исчезнуть в ней, а отсутствие времени, что бы оно собой ни представляло, - его пережить, испытать на собственной шкуре, прочувствовать всей душой и всем сердцем.
Утро выдалось туманное, и из тумана вдруг выскочила, как ужаленная, Изабеллочка. Подпрыгивая, перебирая в воздухе ножками, радостно улыбаясь, она впорхнула в комнату. Внесла массу энергии, задора, и уже хлопотала бессмысленно, жужжала, как муха, мотыльком носилась из угла в угол, била крылышками. После воображаемого покушения на убийство Игорек знал, что ненависть отнюдь не украшает его, не соответствует его внешности вполне благородного человека; она ему не к лицу. А вот Изабеллочку он теперь понять не мог сполна и смотрел на нее как на нечто неопределенное, не таящее в себе, возможно, никакой поддающейся разумению сущности.
Или вот еще касательно фона вечности. Конечно, где уж там позировать на таковом, не тот случай, да и попросту глупо, подло вышло бы, так что триумфом было бы не себя рассмотреть, но предположенный фон, то есть самое вечность, и, между прочим, вспоминается эпизод, когда нечто подобное чуть было не свершилось. Мог, мог тогда Игорек коснуться вечности, некоторым образом оказаться на фоне. Не беда, что был он в ту пору маленьким дурачком. Так вот, однажды в далеком детстве умный педагог, склонный к глубокомысленным театральным постановкам, предложил ему сыграть роль царевича Димитрия, зарезанного в Угличе, и в случае удачной игры, достойного перевоплощения - разве не сунулся бы он, сам того, может быть, не сознавая и не понимая, в нечто запредельное, всегдашнее, вечное? Подумать только, он - царевич, и его режут в Угличе при обстоятельствах, до сих пор не разгаданных. Ему больно? Он может с полной аккуратностью и точностью назвать имена своих убийц? Ему приятно после всего пережитого оказаться, в глазах многих и многих поколений, святым, невинно убиенным ангелочком? Но не успел Игорек сыграть, не успел он, собственно, преодолеть смущение и ответить на лестное предложение согласием, как все вокруг внезапно заволновались и стали печься о нем как о зарезанном, загубленном, пропащем человеке. Он очутился среди живых словно бы призраком, этаким хорошеньким почем зря убитым малышом, и появлялся где - тотчас там зачинался словно бы некий плач, слышались вздохи и горестные восклицания. И не дрогнула у проклятых убийц рука? На ангелочка покусились, нежное горло вспороли! Лицемерные, мерзкие взрослые, казавшиеся все поголовно безнадежными, невесть зачем еще живущими стариками, гнусно причитали, а за спиной, чувствовал наш герой, - цирк, где тем же причитающим смешон и несчастный Димитрий, и ни за что ни про что опрокинутый в пыль Игорек, и все на свете. Он мог стать небесным героем, а стал земным шутом. Игорек до сих пор остро и мучительно переживал этот свой чудовищный провал; ну, не то чтобы в самом деле страдал, а как-то куксился, кривился, припомнив, воображал даже, будто краска стыда и негодования заливает его обычно бледные щеки, выдающие столь приемлемый и желанный для него аскетизм. Что впрямь было остро, так это колючий взгляд, который он, прищурившись, неистово напрягши мускулы лица, устремлял в таких случаях перед собой, высверливая какие-то дыры в тесно и, надо полагать, нехорошо обступающей его действительности.
Прошлое, как его создали окружающие, было преступно по отношению к Игорьку, даже и к тому непростому гражданину, каким он сделался нынче, врагу родного отца и сочинителю затейливых дневниковых записей, - ведь оно устроилось таким образом и разлилось таким болотом, что вырваться из него без умоисступления, надрыва и, ясное дело, невосполнимых потерь оказалось совершенно невозможно. Еще нуждается в скрупулезном подсчете и толковании мера утрат, как и то, что из-за былых мучений теперь не так в его нынешнем существовании. А взять ту же Изабеллочку... Она весела, радостно посмеивается, и все это, похоже, оттого, что оба они, несмотря на нелепые приключения детской поры, выжили и им предстоит и дальше разыгрывать некую житейскую комедию; оттого же она легкомысленна, слегка даже глуповата. И в то же время ясно, что она была бы собрана, торжественна и выглядела бы необычайно разумной, когда б Игорек наложил на себя руки и ей довелось закрыть ему, бедняге, глаза. Естественным образом возникает вопрос, веселилась бы сия девица, стукни ей в голову ужасная догадка, что ее друг и жених внутренне вовсе не расположен разыгрывать комедию. Так вот! Берем Изабеллочку, перемещаем к гробу, к телу почившего друга, лепим нечто ритуальное и картинное, - и задаемся вопросом, почему подобные сцены, ничего не говорящие о подлинном ремесле и призвании Изабеллочки и вряд ли способные доставить ей, недалекой, истинное наслаждение, каким-то таинственным образом преображают ее в существо разумное, вполне высокоразвитое и куда как гармоничное. И вот уже в глубине души Игорек догадывается о страшной тайне бытия: случись Изабеллочке в самом деле закрыть ему глаза, все в мире устроилось бы как-то иначе и вышло бы так, что Изабеллочка и всегда была, и уж тем более будет впредь существом блестяще организованным и имеющим как бы громкое, мировое значение.